Что ни шаг – всё наугад,
что ни взгляд – всё в никуда.
Впереди пелена, позади пелена, по бокам пелена, а в глазах сны-картинки....
От души до души то ли тыщщи шагов, то ль движенье одно
и в другого впадешь, да как влипнешь…
ОЙ-ой. Надо жить головой.
В голове мозжечок, да еще черепок,
две дыры для глазниц, омут губ, сноп волос,
уши есть, нос торчит, да еще лабиринты извилистых троп в подземелье таятся,
где совсем не видна ни одна распаршивая нервная зга.
Растопырив глаза, погляжу в никуда,
да пойду наугад в неопознанный взад,
иль качнусь невзначай вбок-вперед – кувырок
через завтра в потом, через сумрак в зарю, через два океана в побережье Перу.
Тщусь, не тщусь, а тащусь на авось, ну и пусть…
Надо выдавить из себя слово, потом еще и еще пока не вылезет, наконец, предложение и не потащит за собой целый рой хаотичных мыслей, захламляющих внутренности мозгов моих. В голове идет бесконечное бурление, что-то пузырится и лопается, вспухает волдырями и опять лопается, после вздувается, упираясь в стенки черепа, и вновь неизбежно лопается при малейшей попытке с моей стороны совладать с этой активностью, идущей во мне и помимо моей воли. Все неспокойно в моем организме. Глухо шумит дыхание, сердце отстукивает мерно и неумолимо мгновения жизни моей, за которыми я не поспеваю, в которых застреваю и запутываюсь, а сердце безостановочно бьется, и глаза перебегают с предмета на предмет, охотясь за новыми впечатлениями, пока я плутаю в старых…
– Алло. Привет.
– Привет. Ты кто?
– Я – Филипп. А ты кто?
– Ну и тип ты, Филипп. Зачем звонишь, не ведая куда, и не зная, кто я?
– Чтобы узнать, кто ты. Кто ты и чего ты хочешь, киска?
– Спать хочу. Можно было бы и догадаться. 2 часа ночи все-таки.
– А у меня есть вкусная сосиска. Ее не хочешь, киска?
– Сам грызи свою сосиску, придурок. Киски вискас жрут, если дают, конечно
– Я могу помочь киске.
– Чем поможешь киске с одной своей сосиской?
– У меня, может, еще что-нибудь есть.
– Кискам надо кое-что, а не что-нибудь, они создания вполне цельные, Так что опять звони, не ведая куда, но только не сюда.
– Да и пошла ты.
– А не пойду. Сам иди, идиот.
– Ну и дура.
– Сам дурак.
Что за идиот, бог ты мой, или черт ты мой, или еще кто-нибудь мой, где-то во мне, где-то со мной. Должен же быть еще кто-нибудь, кроме меня здесь, где только я… и Пузырь, блаженно сопящий во сне.
Пузырь смешной – рыжий, толстый и очень легкий, он, словно надут летучим газом, порхает в пространстве, переливаясь всеми цветами, и его нестерпимо хочется потрогать – ущипнуть, толкануть легонько, пощекотать, потискать – он взвизгивает, изнутри взрывается хохотом и взлетает еще выше, и я тоже слегка отрываюсь от земли вместе с ним. Он как стеклянный шарик – круглый и прозрачный, кажется, вот-вот лопнет и разольется по комнате мягким светом. Но он очень прочный, он не ведает усталости и боится только стоматологов, хотя ни разу еще не лечил зубы. Когда он засыпает, он сжимается в комочек, его совсем не видно на кровати, он заползает под подушку, и только две голые пятки торчат наружу. И становится очень тихо, невыносимо тихо. И хочется его разбудить… Ну вот, опять:
– Что?
– Я хотел узнать, ты что такая, злобная? У тебя что, критические дни?
– У меня критические мысли. Тебе то что?
– Мне то ничего. Просто интересно.
– Господи, да откуда ты такой заинтересованный взялся?
– Да ниоткуда не взялся. Я уже лет двадцать пять как был, и сейчас есть, и еще чуть-чуть побуду, видимо. Только ты об этом не знала.
– Теперь знаю. Тебе это приятно?
– Не понял еще. А тебе?
– Мне по фигу.
– Врешь, уже не по фигу, минут двадцать назад было по фигу, а сейчас уже нет.
– Ты для этого и звонишь по ночам незнакомым людям, да?
– Для чего, для этого?
– Чтоб преодолеть их пофигизм в отношении твоей незаурядной натуры. Так ты выбрал долгий путь. Пока всех обзвонишь. Попрыгал бы лучше голышом по крыше – сразу добьешься признания, у всех разом.
– Мне не надо у всех, надо лишь у некоторых… А ты почему не спишь по ночам?
– Потому что кое-какие придурки будят…
– Да ну, ты и не спала вовсе.
– Ты сквозь телефон это узрел?
– Просто по голосу понял. Ты с такой готовностью меня отшила, словно бы очень ждала…
– Кого, тебя?
– Ну, может не меня, может, кого-нибудь другого. А тут я.
– Всего хорошего, Филипп.
– Ты даже вполне вежливые слова говоришь так, словно бы посылаешь на три буквы.
– Прощай. Желаю дальнейших успехов в жизни и твоей ночной деятельности.
– Спасибо. Звучит почти любезно, только как-то бесперспективно. Я собирался еще позвонить.
– Я думаю, не стоит оставшееся население нашей необъятной родины лишать счастья познакомиться с тобой. Я уже настолько осчастливлена, что мне вполне достаточно до конца моих дней лишь вспоминать о тебе.
– Короче, мне не звонить?
– Доходит медленно, но ведь доходит. Ты хоть и дурак, но со светлой перспективой
– Ну пока.
Надо было не так, надо было сказать… О черт, или бог, или еще кто-нибудь, опрокинусь в сон, и не останется от меня ни кусочка, лишь нос будет торчать из подушки, как пятки Пузырика. Надо было сказать, или не говорить, а сразу послать… Да по фигу. Все неважно. Что за придурок. И так в голове сумбур, а он и его перевернул верх тормашками. Спать. Надо спать, чтобы однажды проснуться. Завтра.
Ах, если б знать,
Чего сказать,
Как раз в тот миг,
Когда возник
?
***
Степка смотрит нарочито серьезно, с трудом удерживая на физиономии глубокомысленное выражение: «Мама, давай ты будешь вонючкой, а я какашкой. И мы будем драться». Вцепился двумя ручонками в толстые щечки, готовые расплыться в ухмылке, насупил брови, разлетающиеся в стороны, из губёшек сотворил вареники, и скосил глазенки к потолку. Я покорно рассмеялась, он басисто хохотнул, но тут же привел каждую черточку лица к исходному положению, и прогнусавил: «Ну давай тогда ты будешь какашкой, а я вонючкой?» Рожица невообразимо скукозилась, сквозь щелки прищуренных глаз пробивается сияние, совершенно невыносимое сияние, режущее глаза, режущее душу.
Откуда он такой светящийся? Как мог солнечным зайчиком он выскочить из глухих и темных недр моего существа. Геля тоже светилась, каждым волоском переливаясь на солнце. Дралась, ругалась, нежничала ( как-то она сказала: «ты, мамочка – свет моих глазов) лопала шоколад, давилась таблетками, плевала капусту, жадничала, хохотала, воровала конфеты, плакала. Как безутешно она рыдала, когда я выкинула ее старого зайца. Я испугалась, мне казалось, она тогда погаснет. Но она обсохла и засияла опять, затаив свою маленькую трагедию в самом отдаленном уголке своего сердца. Швыряла яйца с балкона на головы прохожих (однажды ее засекли, и вечером какой-то дед пришел ко мне с разборками. А Геля упрямо не сознавалась, слезы искрились на щеках, мы кричали на нее вдвоем, мы знали, что она врет, она знала, что мы знаем, что она врет, но она упорно отнекивалась. Так и не призналась. И я приняла ее сторону, это было неправильно, но что я могла с собой поделать, что я могла поделать с ней, легче было что-то поделать с дедом, мы его прогнали прочь, он был лишний), прыгала через резиночку, бегала, падала, читала, ковырялась в носу, плевалась, лазила по крыше – лазила, лазила, я знаю, а как отпиралась, с предельной честностью глядя на меня. И светилась, и глаза сияли тогда так же ослепительно, как у Степки сейчас.