– Я должна увидеться с ним. Должна, должна… Я хочу понять, – повторяю вслух все громче, твердя одну и ту же мантру, как ненормальная. – Я хочу знать почему. Почему он так со мной?! – голос срывается на крик, и, испугавшись звука, я ненадолго замолкаю.
Дождь такой сильный, а небо полностью затянуто тучами, и на плохо освещенной дороге к его дому я почти ничего не вижу. Утопленные фары "Челленджера" не справляются с кромешной темнотой и плотностью дождевого потока. Дворники работают на полную, но этого недостаточно, и мне кажется, что я еду очень-очень медленно, буквально ползу по малознакомой улице, а мне хочется добраться к нему как можно скорее.
Я больше не могу ждать!
Наплевав на все – ну убьюсь и убьюсь, мне терять нечего, – безрассудно давлю педаль в пол, и через пару минут, наконец, вижу размазанный квадратик света впереди. Это ОН! Это может быть только он!
Еще ускоряюсь и почти сразу торможу с легким заносом у обочины. Свет горит на втором этаже. Сердце замирает – в этой комнате жила я…
Вбегаю на крыльцо, жму на дверной звонок и вся превращаюсь в слух – жду звука шагов на старой скрипучей лестнице, но его нет. Он не слышит? Или не хочет меня впускать?
Но я не уйду! Ему придется меня выслушать!
Я снова звоню и снова слушаю – тишина.
Давлю на звонок и не убираю палец с кнопки. Звоню без остановки минуту, две, три… Срываюсь и начинаю колотить руками по двери, кричу:
– Сойер, впусти меня! Открой. Я хочу поговорить. Я все равно не уйду. Сойер!
Но и на мои крики он не появляется.
Закрадывается мысль, что он уехал, что он не здесь, а свет просто забыл выключить. И мысль эта лишает меня последних сил.
– Пожалуйста, Сойер. Я хочу поговорить, – шепчу сквозь слезы и прислоняюсь спиной к косяку.
Обессиленно сползая на пол, видимо, задеваю локтем дверную ручку, та опускается, и – дверь была не заперта – я падаю в прихожую.
В доме тьма еще более зловещая и вязкая, чем на улице. И тишина.
Тишина, которая давит на уши и оглушает.
Липкий страх сковывает движения.
"Почему дверь открыта, а никого нет?" – вспыхивает в голове ядовитая мысль.
И кажется, что от испытываемого ужаса я не смогу пошевелиться, но тут же вскакиваю и взлетаю по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Толкаю дверь в свою бывшую комнату и…
Вижу его. Он сидит за столом и смотрит прямо на дверь.
На меня.
Первой эмоцией было облегчение. Шквальное. Сногсбивающее.
Но следом тут же накатывает удивление и… обида. Потом снова жуткий страх. И неуверенность. А в голове стучит вопрос: "зачем я пришла?"
Ноги мне отказывают, я с трудом удерживаю равновесие, но четко осознаю, что падать перед ним мне нельзя. Нельзя показать ему свою слабость. Я должна быть сильной. Ради себя, ради него… Ради нас.
Замерев в дверном проеме, смотрю на него. Любимого, родного, но такого чужого сейчас.
Взгляд Сойера не меняется, в нем то же равнодушие. И предупреждение. Но он молчит.
И я не произношу ни слова, хотя столько всего хотела сказать, когда мчалась сюда как безумная.
Тишина становится невыносимой, и когда я уже не могу больше смотреть в его пустые глаза, усилием воли заставляю себя сделать шаг вперед.
– Не входи, – слышу приказ, отданный безжалостным грубым голосом.
Его голосом.
Я слышу его впервые за эти бесконечные… одну неделю? Две?..
Вздрагиваю от окатившего меня холода. Он не может так говорить. Мой Сойер не может так говорить со мной. Это неправда!
Я делаю еще шаг.
Он рявкает зло:
– Стой, где стоишь! Ни шагу больше!
– Но… почему? – слабым голоском выдавливаю из себя, все еще не понимая.
– И у тебя хватает наглости спрашивать почему? – глаза, полыхающие гневом, ненавистью и ледяным презрением, сужаются.
– Сойер, пожалуйста… Я… не понимаю. Что изменилось с тех пор, как мы виделись в последний раз? Тогда ты сказал, что любишь меня. Ты солгал? – знаю, что выгляжу жалко, и презираю себя за это, но я останусь и буду спрашивать, пока не узнаю все.
Он смотрит на меня, не мигая, словно пытается прочесть что-то в моих глазах и, моргнув, боится пропустить что-то важное.
Я встречаю его взгляд открыто и бесстрашно. Я знаю, я уверена, что в нем нельзя увидеть ничего, кроме тотального обожания и преданности.
Он едва заметно усмехается и качает головой.
– Подлая сука, – еле слышно цедит сквозь зубы или мне это показалось?
Нет, он не может. Не может так говорить или думать. Я наверняка ослышалась.
– Что?.. – переспрашиваю жалобно, но в тот же миг понимаю: он знает.
Дыхание у меня перехватывает, но ничем больше я не выдаю своего состояния. И мимика лица, и язык тела, и выражение глаз – все под контролем.
Он оценивает мою выдержку циничной ухмылкой.
– Это ты, – говорит прямо и хлестко, как щелкает плетью. – Я знаю, что это ты. Я вижу, что это ты.
Я никак не реагирую, и он замолкает, а после паузы тихо, без злобы, спрашивает:
– Как ты это сделала? Как тебе удалось? – и еще тише, горячным шепотом: – Как ты могла?!
– Раиска? Ты откуда здесь?
Морщусь – русским именем меня давно никто, кроме деда и младшего братца, не называет. И если первый делает это потому, что мое приобретенное американское имя для него все равно что ругательство, то второй вспоминает, что я урожденная Райка, только когда хочет меня позлить. Сейчас, казалось бы, не та ситуация – площадка у ворот «Рикерс» не кишит желающими встретить его и заключить в объятия после четырехлетнего заключения. Не кишит настолько, что тут только одинокая я, и ему следовало быть поприветливее, но когда Хайден поступал умно? Точно не в последние годы, иначе не оказался бы за решеткой.
– Оттуда, – равнодушно тычу большим пальцем себе за спину, куда убегает неширокая унылая дорога.
– Капитанишь, как всегда, – фыркает брат. – А твой муженек знает, что ты здесь? Или его должность не предполагает, чтобы ты знала, что он знает? – он усмехается, необоснованно довольный своим каламбуром.
– Нет. Он в командировке, ему не до меня. Надеюсь… Но – от греха – не мешало бы поскорее отсюда убраться. Ты, полагаю, не против?
– То есть ты от него так и не ушла…
– А должна? – удивляюсь.
Муж и брат обоюдно недолюбливали, если не опускаться до оборотов типа "терпеть не могли", друг друга, и следует признать, причины для встречной неприязни у них были. Чисто профессиональные, но этого хватало, чтобы наложить отпечаток и на личные взаимоотношения. Так один запрещал мне видеться с другим, что приходилось изворачиваться и скрывать от него наши встречи, а второй не упускал случая настоятельно советовать мне развестись с первым.
У меня же на сей счет имеется свое мнение.
Закончив на этом обмен стандартными для нас приветствиями, мы молча загружаемся в папин «Мерседес» и, выехав на трассу, я беру курс на Вашингтон.
