итальянская повесть
* * *
Витрины, витрины. Они освещают этот душный город на берегу красивого моря, которое я так давно не видела. А всего-то две улицы пройти. Но работа не пускает.
Я иду вдоль витрин. Опасно здесь, в Реджио. Можно погибнуть на дороге. Потому что узко. И если машины сталкиваются, то образуется пробка. И води-тели нервно гудят. Как сейчас. Но это хорошо: машины в пробке стоят, и я легко пробегаю между ними. В другое время машины носятся как угорелые.
Иногда мне кажется, что лучше встретить свой последний час на автомобильной дороге. Умирать так, как те, за кем я ухаживаю, не хочется.
Наконец подхожу к двери с кольцом.
– Здравствуй, Антония! Здравствуй, Мария!
Встретив меня, Антония уходит. На прощание она не целует свою маму, Марию. Брезгует.
Я подхожу к своей подопечной:
– Ну, здравствуй, бабушка! Как ты?
Беру Марию за руку. Выглядит она неважно: лицо бледное, глаза стеклянные. Мне кажется, сегодня пришел ее час.
Мария, Мария… Ты важна мне, потому что я чувствую тепло твоей руки. А в остальное время я оди-нока. Хотя здесь полно людей, которые хотят познакомиться со мной. Сколько их, в течение дня вопрошающих: «Как у тебя дела?» И я отвечаю им «сто бене», то есть «все хорошо». И я целую их свежие щеки, получаю живой контакт, а иногда герпес вместе с ним.
Сколько их, в течение дня вопрошающих: «Галлина, ты сделаешь мне уборку в четверг?», «Галлина, ты посидишь с моими детьми?»
Спрашивая, они даже не понимают, что мое имя не «Галлина», а «Галина». Просто «галлина» по-итальянски – курица. Ругательство. Они говорят «гал-лина», когда ребенок, например, упадет. Легкая такая насмешка, типа русского «корова». Я живу здесь пять лет, язык изучила, и слышать в свою сторону «корова» мне неприятно. Мое имя – «Галина»! С одним «л»! Но эту разницу итальянцы не хотят понимать.
Сколько здесь таких, как я? Об этом можно узнать на празднике Пасхи в нашей православной церкви. Храм набит битком. Кто-то сидит с бабушкой, кто-то – с парализованным мужчиной, кто-то – с больным ребенком. Мы, люди из бывшего Советского Союза, привыкли к тяжелой работе.
Как хорошо, что Мария спокойна сегодня. Её не преследуют видения. Она не кричит, не зовет на помощь. Нэхай.
– Галлина, – произносит Мария… Или мне почудилось? Уход за такой больной женщиной и до галлюцинаций может довести.
– Галлина…
Она бредит. Зовет курицу. Одну из тех куриц, которых кормила, когда была девочкой.
Когда я была маленькой, меня тоже ругали. «Русской свиньей» называл меня дедушка, хотя я вовсе не русская. Правда, родилась в Пушкине, в доме бабушки со стороны отца. Но потом родители разошлись, и мы с мамой уехали к дедушке на Украину.
Когда дед ругал меня, вспоминал, что так его называли фашисты, когда заняли его дом под Харь-ковом. Может, среди этих фашистов был и муж Марии? Ведь там стояли и итальянские части.
Я сжала руку старушки и подумала о том, что будет, если она закроет глаза навсегда и её дети попросят меня поискать другое место. А эти мысли каждый раз возникают, когда мой клиент умирает. И гадко становится. Нет, не хочу. Буду держать её за руку и с её теплой ещё рукой вспоминать свою жизнь.
Мама воспитывала нас с сестрой одна. Конечно, ей помогали родители, но мы были для них обузой.
– Галлина, – позвала Мария и сжала мне руку. Я посмотрела на неё. Мне показалось, или её глаза сверкнули?
Сейчас Мария умрёт. И я останусь одна, пока не появится в моей жизни другая Мария. Не хочу. И я обращаюсь к ней, как к несмышленому ребёнку – с надеждой:
– Там, за городом, гул пятиметровых волн. Я бы съездила туда.
Мария пошамкала губами. Есть захотела. Когда она ест, я подкладываю ей салфетку на грудь и перекладываю руки, чтобы они не затекли.
– Хорошо бы съездить туда вместе, – добавила я.
И тут в глазах Марии промелькнула мысль. Это был её последний взгляд…
А потом я закрыла ей глаза…
– Пронто? Да, Антония. Ты вовремя позвонила. Твоя мама умерла. Сожалею. Что? Я могу оставаться в этой квартире сколько захочу? Нет, спасибо. Знаешь, я, наверное, уеду. За эти годы я скопила немного денег, хочу уехать, пожить несколько месяцев в другой стране. Меня как раз подруга зовет. Нэхай. Что я сказала? Я сказала «пусть будет так».
Всё изменится. И я увижу море.
Я нарочно разговариваю с Энрике так, как будто мы с ним любовники. Это подбадривает его.
На самом деле, я с ним, потому что работаю у него. Мой Энрике – вдовец. Он болен. «Чем он болеет?», – спросила бы моя подруга Марина. Сложно ответить. Да и нужно ли мне разбираться в его болезнях? То у него бронхит, то камни в почках, то аритмия, то озноб – каждый день что-нибудь новое. В восемьдесят пять лет иметь недуги нормально.
Недуги тела и недуги души… Впрочем, то, что я считаю «недугами души», для итальянского старика, как видно, «любовь». Энрике всё ещё ухаживает за женщинами. Сейчас предмет его обожания – я. Нужно ли мне это? Нужно. Приятно быть боготворимой.
Энрике странный. С одной стороны, заставляет ходить в храм, с другой – не стесняется своей наготы. Я помогаю ему раздеваться. Он много шутит со мной. И я отвечаю шутками. За его хорошее настроение мне и платят.
Я называю его Энрике «мой». Он и правда «мой», потому что он – единственный, кто сразу назвал меня правильно. Остальные там, в Реджио, говорили с двумя «л» – «Галлина».
Он назвал меня Галина и сразу стал симпатичен.
Внешне он мне ещё в Реджио понравился, когда нас познакомили.
Я там приходила к нему убираться, и Энрике всегда встречал меня «при параде»: в свежей рубашке, в шортах, в ковбойской шляпе с широкими полями. Провожая в комнату, он дымил сигарой – наверняка кубинской. Он напоминал мне гангстера. Как-то, увидев дырку от пули в витрине магазина недалеко, я даже подумала, что это его рук дело. Но если он и имел когда-то отношение к криминальному миру, то давно отошёл «от дел» из-за своих болезней.
Я была удивлена, узнав, что он – граф. Вот она, демократия. Каждую неделю я прибиралась у графа, а он разговаривал со мной по-свойски и даже диплома не спросил.
В Реджио он уже был болен. Но скрывал это. А когда сын забрал его на север, в деревушку Сакраменто, он слёг и позвал меня к себе.
Я приехала. Хожу сейчас по дому его сына, Андреа, ищу чистые простыни для Энрике. Дом – незнакомый, так просто простыни не найти. На пути к Энрике я вижу стеклянный шкаф с книгами. Похожий шкаф стоял в нашей деревне под Харьковым, но книг у нас было больше.
Помню, в детстве, у бабушки даже имелся Ирвинг Стоун «Муки и радости» о любимом итальянцами Микеланджело.
