Мне нет нужды рассказывать о жизни Виктора Александровича Давыдова, Виксаныча, моего Учителя. Его рассказы сделают это значительно лучше и полнее, нежели кропотливый биограф. Ибо рассказы Виксаныча представляют не столько размышления и поступки героев, сколько размышления и поступки самого Учителя.
Для меня же так и осталось загадкой, почему он сам не записал эти истории. Как режиссер и педагог, он, несомненно, владел ремеслом писателя. Возможно, свои рассказы он считал чем-то вроде профессионального тренинга, не более. Однако я знал его друга, непризнанного поэта и драматурга Михаила Рафаловича. Не раз он сам пытался убедить Рафаловича: «Оставь ты свои стихи и пьесы! Напиши историю своей жизни, и тебя обязательно опубликуют!»
Рафалович не внял его советам, и вместе с рассказами история жизни этого удивительного человека досталась мне «в наследство».
Воистину, справедлива поговорка: «Ничто не дается так дешево и не ценится так дорого, как советы!»
Всякий раз после очередного рассказа я восклицал:
– Виксаныч, ну почему же вы не напишете все это?!
И всякий раз ответом мне была задумчивая и немного печальная улыбка.
И вот однажды я представил себе такую цепочку: есть герои и участники этих историй, есть рассказчик, который обработал рассказы, подобно тому, как искусный огранщик обрабатывает алмазы, и есть слушатель, это я, который на протяжении многих лет не просто слушал, а буквально впитывал их. И все – конец цепочки. Ни герои, ни участники своих историй не записали. Рассказчик с таинственной улыбкой – тоже. И если этого не сделаю я, то этого уже никто не сделает. И на моей могиле можно будет поместить такую эпитафию: «Здесь похоронены истории многих замечательных жизней вместе с человеком, который, не воспользовавшись этим подарком, свою жизнь прожил зря».
Ужаснувшись от такого «послесловия», бросился я к машинке, зарядил ее листами бумаги и, как мог, не обращая внимания на грамматику, записал все, что запомнил.
Первым моим читателем был сам Учитель. Он исправил ошибки, расставил запятые и ничего не сказал. Только опять задумчиво и немного печально улыбнулся.
С того дня прошло почти тридцать лет. Они пролетели для меня, как одно мгновение. Армия, учеба, съемки фильмов, фестивали, поезда и самолеты не позволяли мне ни на минуту остановиться.
И только тогда, когда огромная киноиндустрия рухнула вместе с огромной страной и бурный кинопоток превратился в тихий таинственный омут, я смог вернуться к этому сказочному богатству – рассказам Виксаныча.
От времени листы бумаги потемнели и стали напоминать тонкий пергамент. Однако буквы, выбитые старой дореволюционной машинкой, прекрасно сохранились. Пробегая их глазами, я вновь услышал хриплый, прокуренный голос Учителя. Ощутил его взгляд из-под огромных, набухших век. Взгляд мудреца и мыслителя.
Нигде в рассказах Виксаныча я не описываю его самого, потому что воспроизвожу все почти так, как слышал. Рассказы ведутся от его лица. Однако его лицо, характер и привычки сами по себе заслуживают описания.
Портрет Виксаныча представить довольно легко. Достаточно воспользоваться портретом Мейерхольда и слегка утяжелить все черты лица. Тот же нос, глаза, выдающийся вперед мощный подбородок, грива (не копна, а именно грива) седеющих волос… Единственное, но существенное отличие: взгляд. Если у Мейерхольда он резкий и порывистый, то у Виксаныча спокойный и мудрый.
Исходя из этого, представьте себе и разницу в их характерах, движениях и даже – в походке. Мейерхольд был всегда стремителен, вспыльчив, резок, порой даже груб и беспощаден (вполне возможно, по причине времени и обстоятельств). Учитель – всегда спокоен и невозмутим. Вежливый не столько от воспитания, сколько от рождения, по природе своей, он с первых дней нашего знакомства, когда мне только-только исполнилось пятнадцать лет, обращался ко мне исключительно на «вы». И на протяжении семнадцати лет ни разу не позволил себе «тыкнуть». Ни разу!
Когда я однажды поинтересовался, почему он, зная меня столь долго, обращается ко мне на «вы», то услышал в ответ:
– Я говорю «ты» только тому, кто может ответить мне тем же. Вы, Миша, можете сказать мне «ты»?
– Да Бог с вами!
– Значит, и я не могу.
Удивительной была и его походка. Невысокого роста, худой, он наклонял вперед весь корпус, но двигался не спеша, размеренно. Высоко поднимая носки огромных ботинок, он четко, словно печатая, ставил ногу на землю. Его руки при этом двигались не как у всех вдоль тела, вперед-назад, а за спиной, вправо-влево, отчего создавалось впечатление, что он идет вразвалочку, словно бывалый моряк.
В общении он никогда не повышал голоса. Никогда не позволял себе оскорблений. В конфликтные моменты, как аргумент, приводил какой-нибудь рассказ. По любому поводу, словно у гашековского Швейка, у Виксаныча имелся «аналогичный случай, произошедший в Будеевицах…». И всегда эти рассказы достигали цели – потрясенный противник признавал свои ошибки.
Только по прошествии десяти лет нашего знакомства я случайно узнал, что Учитель воевал. Да еще сразу на двух войнах, Финской и Отечественной. Именно «Отечественной», потому что последний раз был ранен под Кенигсбергом, то есть границу не переходил. Интересно, что у Виксаныча было много орденов и медалей – все боевые, и ни одной юбилейной. Но он никогда не надевал их даже на праздники. Трудно сказать, можно ли отнести это к чрезмерной скромности. По крайней мере во всем остальном он этим не страдал.
Не то чтобы он любил хвастаться, нет. Просто благодаря таланту рассказчика и обширным знаниям он обязательно становился центром любой компании, приковывал всеобщее внимание и держал его часами.
Я не был знаком с людьми, официально признанными энциклопедистами. Но за семнадцать лет наших непрерывных встреч я ни разу не слышал от него слова «не знаю», о какой бы области жизни ни заходила речь.[1] Кроме английского, французского и немецкого, он знал древнегреческий и латынь. Огромные тома энциклопедий на разных языках заполняли стеллажи его домашней библиотеки.
Но особенно страстно изучал он Шекспира. Он его боготворил, читал в факсимильных изданиях и имел свой взгляд на все перипетии жизни и творчества великого драматурга.
Но одним изучением Шекспира Виксаныч не ограничивался. Едва заслышав, что какой-то театр в Союзе собирается ставить пьесу Шекспира, Учитель бросал все и мчался в незнакомый город, в незнакомый театр и добивался того, что постановку поручали ему. Однако, надо сказать, часто такие поездки заканчивались разочарованием. Чиновники от культуры не разделяли любви Виксаныча к Шекспиру. Бывали случаи, когда спектакли запрещались накануне премьеры. Иногда «интеллектуалы» вычеркивали из планов пьесы английского драматурга, не доводя до репетиций…
