Осеннее серое небо озарялось огнями – трепещущими разноцветными огнями праздничного фейерверка. Забытое за долгих тридцать лет зрелище – люди по привычке ещё вжимали голову в плечи, думая, что летит бомба. Но в небе плыла россыпь ярких, многоцветных огней. С островерхих колоколен церквей – святого Витта, святого Вацлава и прочих, которыми город в давние времена пытался дотянуться до неба, несся полузабытый за тридцать лет войны торжественный звон – Te Deum Laudaum. «Тебе Бога хвалим». Горожанам было за что. Мирный конгресс, беспрерывно заседавший девять лет подряд, подписал, наконец, последнюю бумагу. Война закончилась. Наступил мир.
Солдаты имперской армии – и шведские драгуны на другом берегу реки – ещё копали окопы. По привычке и чтобы вода не затопила вытертую ткань лагерных палаток.
– Мир… Кто-нибудь знает, что это такое? – спросила высокая женщина, закутанная на пронзительном осеннем ветру в добротный солдатский плащ с аккуратно споротыми гербами. Спросила растерянно, не зная кого, подняв глаза в низкое серое небо. Небо не ответило – должно быть, у него были другие дела. Лишь накидка соскользнула прочь с её головы, рассыпались по плечам длинные светлые волосы. Лагерь вокруг молчал.
Город вдали бил во все колокола, созывая жителей на благодарственную молитву.
– Что это за мир такой? Кто-нибудь знает? – прошептала она ещё раз, оглядывая лагерь.
Кто-то ответил. Из-за спины и с опаской. Женщину в плаще без гербов звали Магдой, она была солдатской женой и бессменным капитаном отдельного капральства ротных kampfrau. Рука у неё была тяжёлая.
– А так. Мир – это когда войны нету. Ни войны, ни солдат, ни армий.
– Это как? – прошептала она, но неведомый доброхот исчез. Магда рванулась к офицерским палаткам – разбираться. Навстречу как раз шел капитан её роты – высокий широкоскулый офицер в плаще и потрепанной шляпе. Его Магда и спросила. Как у нее водится – в лоб, бесцеремонно ухватив за поблекший офицерский шарф. Капитан почесал затылок, припомнил читанные в детстве книги и разъяснил. Когда он родился, война уже шла вовсю, и знания на эту тему у него были сугубо теоретические.
– И как тогда жить прикажете? – прошептала солдатская жена, с трудом сдерживая слезы. Магда и эта война были ровесницами. И почти подругами, как шутила иногда, отмахиваясь от мужа, временами выговаривавшего ей за излишнюю бесшабашность. Теперь война кончилась, а она… и что будет дальше? На этой мысли она окончательно разрыдалась. Сзади неслышно подошел Ганс Флайберг, солдат роты Лесли, ее муж – горбоносый, высокий, вечно хмурый человек с головы до ног рыжий от осенней грязи. Подошел, ласково обнял и повел прочь. Его руки осторожно придерживали жену за плечи, а холодные серые глаза – глаза лучшего стрелка роты – смотрели, прищурившись, ища взглядом, кого бы убить.
– Вы уж придумайте что-нибудь… – прошептала она еще раз.
Муж пообещал:
– Обязательно.
Сдвинул на лоб широкополую шляпу, огляделся, почесал затылок. Прошептал, едва шевеля губами, привычную фразу: «Езус-Мария, покарай еретиков». Помогло слабо. Как и прочие молитвы, накрепко заученные солдатом, эта помогала стоять под пулями и брать прицел, но не думать.
А думать… в голову Гансу ничего хорошего не приходило. Все мысли крутились вокруг проверенной жизнью идеи: «Раз жена плачет – надо кого-то пристрелить». Насчет «пристрелить» хмурый мушкетёр колебался редко, но вот кого? По уму выходило, что их величество императора Фердинанда. И не теперешнего, а прошлого, при котором началась вся эта заваруха. Но Ганс ещё не родился тогда. Да и вообще – одного короля он уже когда-то пристрелил. Помогло слабо. «Езус-Мария, покарай еретиков», – прошептал стрелок еще раз, потер лоб, успокоил жену и пошел искать ротного мастер-сержанта. Человек тот был опытный, знающий, может, подскажет что.
Ротный мастер-сержант герр Пауль Мюллер нашёлся почти сразу. Сидел себе в центре лагеря на брошенной бочке, что-то считал и то и дело чиркал карандашом в записной книжке. И он, и его книжка давно были армейской легендой. Невысокий, почти квадратный, заросший до глаз бородой дядька – ему было уже за пять десятков, но стариком его называли только те, кому жить не хотелось.
– Штальзунд, осада. Сколько мы там просидели? – бормотал старый волк, мусоля карандашный огрызок, – три, пять месяцев? Не помню уже. Ладно, три пишем, плюс земляные. Потом Люцерн и Регентсбург… Регенсбург этот чертов кому писать? Не помню…
Сержант прошел войну от самого первого выстрела, успел повоевать на всех сторонах и под всеми знаменами. И жив до сих пор, в отличие от некоторых.
– Берзах, месяц… —
– Ничего, что нас там разбили? Привет, сардж, – окликнул его Ганс, неслышно подойдя со спины.
– Какая разница. Привет, не мешай, – отмахнулся тот, подсчитал итог на пальцах, размашисто вывел цифру под чертой и длинно, забористо выругался. Было от чего. Их Величество Фердинанд, император Священной Римской Империи, король Римский, Богемский, Венгерский, эрцгерцог Австрии, Каринтии и прочих германских земель был должен сержанту за десять лет беспорочной службы. Их Величество Кристина, божьей милостью королева Швеции, герцогиня Финляндии, Лапландии и прочая, прочая, прочая – за пять лет и десять месяцев. Их величества… Проще будет сказать, кто из коронованных владык не числился в книжке у старого вояки. Таких было всего два: во владения Великого Турка роту ещё не заносило, а царь Московский одну деликатную работу оплатил точно и в срок, чему сержант до сих пор удивлялся. Теперь же… если хоть один из королей выдаст причитавшееся… Или хотя бы половину, сержант – богатый человек. Ну, хватит на таверну на перекрестке. Вот только таких чудес, как выданное жалование, на этой войне ещё не видали. А уж в мирное время – и подавно.
Где-то далеко, в просторных, украшенных колоннами, капителями и резными портиками дворцах Вены, Стокгольма, Амстердама и Мадрида, в светлых парадных залах с картинами на душеспасительные сюжеты на стенах – посреди всего этого царственного великолепия короли, канцлеры, министры и секретари воюющих стран вели те же подсчеты. И описывали ситуацию теми же, что и старый солдат, словами. Конечно, с поправкой на куртуазную латынь. В государственной казне у всех уже-не-воюющих держав давно уже мышь повесилась. Французский коллега кардинал Мазарини неудачно поднял налоги, поругался со своими добрыми парижанами и теперь стремительно удирал от них на чужом коне в сторону ближайшей границы. Кое-кто ему сейчас тихо завидовал: а что, у человека других бед, кроме возможной петли, не было.
