Колыбельная
Спи малышка, спи мой птенчик, спи красавица моя.
И пускай зимою лютой тебе снятся тополя,
что растут в селе далеком, там где бабушка и дед.
Там, где жизни беззаботной я оставил яркий след.
Запоет в лесу кукушка, заскрипит ли старый пень,
ты закрой свои глазенки, позабудь прошедший день.
Пусть твой ангел, там, на небе, тебе песенку споет.
И пускай тебя от горя, лести-грязи сбережет.
Сон твой солнцем засияет назло всем коварствам тьмы.
Теплым, добрым синим морем, белых средь лесов зимы.
Спи малышка, пока спится, спи пока нет и забот.
Спи, пока твоей судьбою предназначен «мелкий брод».
Некогда и я, вот также, беззаботный и простой,
наслаждался полной чашей своей жизни холостой.
И забравшись в дебри леса не спешил я их ломать.
Не спешил я зерна счастья под ногами подымать.
Не взрастали мои всходы, не тужился я и рос,
укрываясь пухом счастья на кровати сладких грез…
В свете звезд искрится снег, тихо падают снежинки.
Непонятною гурьбой у окна застыли льдинки.
Город спит, лишь мне не спится, я мечтаю в тишине.
Новая в судьбе страница улыбается во сне…
Депресняк
В окне моем не тухнет свет.
А это значит – я гуляю!
Те деньги, что копил «сто лет»,
за день безбожно пропиваю.
Депрессий странная пора –
зимы крещенские морозы.
Тоска моя, как свет стара,
в ней женских губ шипы и розы.
****
Темнеет быстро, ночки отсыпные
в своих туманах прячут фонари.
Почти растаяли снега седые,
скрывают воду у себя внутри.
На речке лед разъеденный туманом.
С рыбалкой и не стоит рисковать.
Мир прячется в каком-то свете странном,
вдали предметы трудно узнавать.
И здесь, у нас, на выселках несчастья,
завязнув где-то по уши в грязи,
где ни закона, ни суда, ни власти,
наш разум наше счастье тормозит.
В его глазах столбом висят туманы,
в его ушах шумит все время дождь.
Не прояснить ему того обмана,
врагам который может лишь помочь.
Все не так уж плохо
Забудь все то, что было,
открой свои глаза.
Всю жизнь остановила
упавшая слеза.
Пока в пустых сомненьях
ты проводил часы,
проблем столпотворенье
намерили весы.
Живи, брат, как живется!
Но коли пришла беда,
то лишь в труде найдется
счастливая звезда.
Не дам я панацеи
от всевозможных бед.
Но, все ж, будут целее
сердца твоих побед.
26 января, Зимний, 1904 год
20-й век еще вначале,
Январь к концу листает дни.
Царь Николай, в огромном зале,
средь бала дивной толкотни,
в простом полковничьем мундире -
и не хозяин, и не гость.
Его повинность в этом пире
ему нужна, как в горле кость.
Ни «да» ни «нет», царь – дервиш ветра,
чей бурю вызовет дагват*,
последний бал играет щедро.
Но этой бури аромат,
с востока ветер уж навеял
(ведь утром вспыхнет Порт-Артур).
Японец уж войну затеял.
Но бала красочный гламур
пока еще пьянит раздолье,
всей спящей сладостно Руси.
Все офицерское застолье,
что у буфета** и вблизи,
вновь соберется здесь (на утро).
Одни и год не проживут,
других с царем сметут попутно,
каких же «заграницы» ждут…
* дагват – призыв, странствующие дервиши (нищие) сохраняя верность своему братству, скитались по миру и занимались среди населения дагватом (призывом).
** на царских балах, в одном из залов устраивали буфет, там можно было выпить шампанское, клюквенный морс, угостится фруктами, уникальными печеньями и конфетами от кондитеров Царского Села. Чаще всего у буфета собирались не танцующие офицеры.
О козлиной слепоте
О «Слепоте куриной» -
написаны тома.
Над «Слепотой козлиной» -
лишь непоняток тьма.
Болезни проявленье
распознается в том,
что даже с освещеньем
(достаточным притом),
больной не видит правды
и блеет странный бред.
Всех доводов глиссады,
не оставляют след,
в потоке рассуждений,
немыслимых его.
Средь лжи нагромождений
он видит естество.
Вот схемы – все понятно,
и ясно что да как.
Все расшифровки внятны.
Однако ж, есть чудак
(и не тупой же вроде),
но смысла он неймет.
В немыслимой природе,
совсем наоборот
всю суть он понимает.
Хоть носом его ткни,
он все перевирает.
Ему враги одни
мерещатся повсюду.
В мир без полутонов,
в проект с надеждой чуда,
поверить он готов.
****
Под толстым слоем пыли,
скрыт мрак прошедших дней.
Все то, что мы забыли,
покоится под ней.
Через века, ученный,
найдет наш зыбкий след.
Он, думой окрыленный,
поймет дней наших бред.
И мы сейчас копаем,
пытаясь разобрать,
ту уйму страшных таин,
что богу лишь под стать.
Ведь тьма цивилизаций
нашла в земле приют.
И нам ли разобраться,
куда «пути ведут»?
****
В ночное
Бросим мыслей вереницу,
уж потух зари костер
и на дальнюю станицу,
ночь накинула шатер.
Прибегут друзья, со смехом,
будем МЫ костер палить.
И со «страшным божьим грехом»
Будем девок мы любить.
Поцелуй растопит душу,
алых губ зажжёт огонь.
Я не стану ее слушать,
как в старинку, под гармонь,
нас закружит в ритме вальса
звезд полночных канитель.
Будет страстью наслаждаться
разнотравная постель.
О отдельных
Прикрывши флёром благородства
мозгов пропитейший бардак.
Внезапно обнаружив сходство
с великими (в своих чертах).
Эксперд нам "истину" вещает!
Узнав десяток умных фраз,
бред предсказаний сообщает,
прозреньями сражая в раз…
****
Так только брата ненавидят.
О друг мой бывший, как же так?
Обидно, что конец невиден,
когда немыслимый бардак,
истины бриз в башке развеет.
Сойдешь ли ты с аллеи тьмы,
над коей флаг фашизма реет?
Ума, хоть не возьмешь взаймы,
но оторвись от лжи потока,
узри ты правду, суть пойми.
Пусть не тяну я на пророка,
но ты ж, как пьяный из корчмы
торя пути не видишь света.
Не понимаешь действа суть.
Речь твоя злобой перегрета,
а в мыслях только мести суть.
****
Жизнь, как река – есть и исток, и устье,
свои глубины и своя длина.
Скорей всего быстринное верховье,
к низовью же глубока и полна.
Одна петляет, меж камней да горок,
другая же все сносит напролом.
Одна прозрачна, а в другой же морок.
И с виду тихо, а внутри – Содом.
Одна бежит, петляя где подале,
какая же течет в краю родном.
Одна буйна в неистовом запале,
но вдруг стает спокойна целиком.
Куда бежит твоей реки водица?
Какая почва у нее на дне?
Быть может в ней безумия частица,
качает волны с дурью наравне?
Просто ливень, просто гром…
Нет, не канонада,
то раскаты грома.
В степь идет прохлада.
Но жары истома
снова к нам вернется,
паром обдавая.
Буря ж пронесется,
земли поливая.
Странно, непривычно,
ты не бойся звука.
Это гром обычный,
молнии потуга.
Это не снаряды,
не ракет разрывы.
Радоваться надо…
Будут люди живы.
****
Как мы гуляли, боже ж мой,
какие песни мы орали!
Шашлык, пузырь, казан с шурпой
среди идиллий пасторали.
Вдруг это все покрылось тьмой,
как в «Тихом Доне», даже хуже.
Друзья с ума сошли гурьбой,
в открытую фашисту служат.
На память плюнув, на дедов,
что уж давно лежат в могилах.
Война идет среди садов.
И ведь сейчас никто не в силах
обратно пленку прокрутить,
и вразумить их невозможно.
Чужому мозг не одолжить.
И докричатся к ним так сложно…
О Эвропе
Европа скажете… Европа!
