Родился я в маленькой (по молдавским меркам) деревеньке в 1947 году. Деревня хоть и маленькая, но с долгой историей. Несколько раз меняла свое место, а теперешняя образовалась во второй половине пятнадцатого века. Пару лет назад по дороге в лес, что находится менее одного километра от меня, увидел на дороге машину. В стороне по пашне ходили двое с металлоискателями. Подошел спросить: что ищут, как успехи. Сказали, что давно тут было поселение. Очевидно, что это и было одно из мест деревни. На моей памяти там был сад и виноградник одного резеша по имени Карл. Сада давно нет, а место так и называется – у сада Карла. Я вот не знал, хотя и искал сведения о поселениях в округе, когда интересовался турецким поселением. Ничего не нашел, а кладоискатели каким-то образом знали.
Жили здесь резеши и безземельные. Резеши или боеры (так их называют по-местному) владели относительно большими земельными наделами, поэтому приписанные земли были довольно обширны. В километре от теперешней деревни в пору турецкого владения Молдавией находилось турецкое поселение. Тепер, от этого поселения ничего не осталось, кроме кусков каменных плит бывшего турецкого кладбища. Так как деревня имела большие площади сельхозугодий, здесь создали первый в округе колхоз.
В числе первых вступили в колхоз и мои молодые родители. Мать – активистка-агроуполномоченный, отец, ранее батрачивший у местного помещика, просто колхозник. Вот в этой семье и появился я на свет, третьим ребенком. Первыми были два близнеца, но прожили они около месяца и умерли. После страшной засухи 1946 года, к 47-му, все запасы кончились и пришел голод. Многие сельчане умерли в тот год. Из детей этого года рождения остался только я – благодаря матери. Ни на минуту не отпускала она меня, держала на руках у груди, да и боялась, как бы голодный и злой отец не обидел меня. Были и такие в деревне, что спасали себя, забыв о детях. Умерли дети от голода, но и родители эти, хоть и заморили детей своих, не спаслись.
Власть, которая ранее почистила от продовольствия все хозяйства, понемногу помогала, выдавая по паре килограммов кукурузной муки. В эту муку добавляли лебеду и пекли лепешки, из леса отец приносил дикую черешню. На поле ловили сусликов, это было мясное блюдо. Гонимые голодом, люди шли на Украину менять что-нибудь на еду, шли на ближний украинский сахарный завод за свекловичным жмыхом. Ходил и мой отец. По его рассказу, добравшиеся сразу кидались жрать, жрать, жрать, глотали не жуя. Многие, объевшись этого жмыха, падали, корчась, и умирали прямо у ямы, где находился жмых. Тем временем на запад шли эшелоны с продовольствием.
Выжили и я, и родители. Жили мы в маленьком домике на две комнатки. Вместе с нами жил брат отца дядя Гриша, недавно демобилизованный фронтовик. Первая комнатка – подобие кухни, там стояла печь для выпечки хлеба, вторая жилая. Мало осталось в памяти от этого периода моего детства, обрывки событий трехлетнего возраста. Помню себя во дворе у бабушки, возле стожка с соломой. Я ищу мячик, а бабушка ругает меня, хотя терял этот мячик не я. Помню, пугали меня дядей Мишей Баламутовским: «Вот идет дядя Миша». Я бежал к окну и высматривал. У этого дяди была машинка для стрижки. Эта машинка не стригла, а выдирала волосы на голове. Помню, ходил к маминой сестре тете Лиде, одет в кальсончики, босиком. Однажды, возвращаясь домой, оказался в вечной луже и увяз там. Появился отец и вытащил меня. Эта лужа и теперь там бывает, но на асфальте, что проложили в конце восьмидесятых, уже без грязи, в которой можно увязнуть. В том месте в центральную улицу упирается нисходящая со склона другая. Во время дождя сверху идет поток воды, и образует внизу большую лужу.
Во дворе у нас росла яблоня. Не помню вкуса свежих, но помню: ел печеные, очень вкусные яблоки. Когда пекли хлеб, уголь выгребали к устью печи, и в этих углях пекли сахарную свеклу. До сих пор помню вкус. К 1950 году обзавелись хозяйством: корова, поросенок, куры и кролики. Летом кролики жили во дворе, а зимовали в кухне подле печи. Однажды чужой кот повадился таскать крольчат. Отец поставил петлю, в которую и попался лапой здоровенный котяра. Петля порезала лапу, стало жалко разбойника, отпустили его.
В 1950-м наша семья прибавилась, родилась сестренка. О ней (ныне давно покойной) с того времени в памяти ничего не осталось. Вот всё, что помню с возраста трех лет, если не считать подзатыльника от отца, от которого я врезался головой в угол плиты. Так и остался шрам на всю жизнь.
Пришёл 1951 год. К тому времени отец вступил в ряды «свидетелей Иеговы»1. Пришла на молдавскую землю и весна 1951 года, а с ней и операция «Север». В одну из ночей в деревню въехали машины с солдатами. По ранее составленному местными активистами списку у дверей подлежащих депортации семей встали часовые солдаты. Следует отметить: деревня маленькая, почти все родственники. Председатель сельсовета Продан Василий был родным дядей моей матери. Председатель колхоза Баламутовский Маноле – дядя отца. Дали время на сборы до утра. Разрешили взять небогатый скарб и съестные припасы. Некоторые умудрились и порося заколоть. У нас такого не было: загрузили барахло, а из съестного не было почти ничего. Как проходили сборы – не знаю, меня разбудили, когда стали грузиться на машины.
Выехали из села, и тут стали кричать: «Дедушка, дедушка!» Меня приподняли – увидел деда. Он узнал о депортации, бежал из соседнего села, чтобы проститься. Машины промчались мимо без остановки, плач и стенания, крики «прощай»… По рассказам, накануне мой уже давно покойный дядя Михаил Продан (погиб молодым на шахте) находился в районе на мельнице. Ночью узнал о депортации, бросил всё и погнал домой – предупредить. Чуть не загнал лошадей, но не успел даже проститься.
Не помню, как везли до станции, как грузили. Помнится, ехали в теплушке, оборудованной ярусными нарами, несколько семей в одном вагоне. Помню, стоял у окна и смотрел на неизвестный мир. Мимо пролетали поля, поселки, поезда. Однажды увидел березовый лес, с удивлением спросил: «Мама, мама, кто и зачем побелил столько деревьев от земли до макушки?» На крупных станциях кормили горячим, разрешали ходить за кипятком. Ходили по нужде на остановках, под вагоны, вместе женщины и мужчины. Помню, однажды после такой остановки кто-то подсмотрел у одного больные фаберже, большие очень. Рассказал – весь вагон хохотал.
