Охренеть можно, думает старшина второй статьи Григорьев, глядя на гранату, которая только что (прям, блин, щас!) выкатилась к его лицу. Граненая шишка, металлический шар в геометрически правильной фасовке каналов, лежит на расстоянии вытянутой руки: в принципе, можно дотянуться и прижать рычаг – только толку, увы, никакого. Насколько помнит старшина, а помнит он обшарпанный стенд с плакатом: граната ручная Ф‐1, вскрытая по оси симметрии; кольцо, пороховой заряд, рычаг, выдернуть и прижать, радиус поражения двести метров, надпись химическим карандашом «Костя – дегенерат» и стрелка к запалу, похожему на зеленый член в разрезе, – у него осталось секунды три. Потом долбанет так, что мало не покажется.
Два, считает старшина. В ту же секунду пол вздрагивает и слышен потусторонний жуткий скрежет. Это еще не граната. Это означает, что железная коробка, по недоразумению именуемая подводной лодкой «К‐3», опять задела край полыньи легким корпусом.
Правее Григорьева в ожидании кровавой бани лежит «тарищ адмирал флота». Лицо у него белое, как простыня на просушке. Он выдыхает пар и смотрит. Видно, что перспектива превратиться в тонкий слой рубленого мяса, равномерно размазанный по отсеку, прельщает его не больше, чем простых матросов.
Судя по комплекции товарища адмирала – фарш будет с сальцом.
Григорьев еще немного думает, потом подтягивает свои семьдесят килограммов на руках и укладывает животом на гранату. Еще один способ почувствовать себя полным идиотом. Граната упирается в желудок, холодит брюшные мышцы – это действует как слабительное. Старшина сжимает задницу, чтобы не обделаться. Страшно до чертиков. Почему-то, как назло, ничего героического в голову не приходит, а из хорошего вспоминается только белый лифчик, обшитый гипюром. Дальше лифчика воображение не заглядывает, хотя явно есть куда. Обидно.
Один, считает старшина.
237 дней до
– Страшно, товарищ адмирал. У них лица живые.
До Васильева не сразу доходит.
– Что?
В трюме подлодки пляшут лучи фонарей. Маслянисто-черная жижа хлюпает под ногами – воды не так много, видимо, экипаж успел задраить поврежденные отсеки и умирал уже от удушья.
Семь лет. Васильев идет за лейтенантом, который говорил про лица. Пропавшая без вести «С‐18». Лодка в открытом море получила отрицательную плавучесть и легла на дно – если бы не это, у моряков оставался бы шанс. Всплыть они не смогли, хотя насосы главных цистерн еще работали и электроэнергия была. Проклятое дно держало, как присоска.
– Товарищ адмирал!
Луч фонаря выхватывает из темноты надпись на столе. Царапины на мягком алюминии сделаны отверткой – она лежит рядом.
«Будь прокляты те, кто научил нас пользоваться ИДА».
Рядом сидит, прислонившись к койке, человек в черной робе. На нем аппарат искусственного дыхания. Теперь адмирал понимает, что означает надпись. Лодку нашли спустя семь лет после гибели – а неизвестный матрос до последнего ждал спасения. Они стучали в переборки, чтобы подать сигнал спасателям. Они пытались выйти через торпедные аппараты. Глубина почти триста метров – значит, шансов никаких. Но они продолжали надеяться – и продлевали агонию.
Если бы тогда, в пятьдесят втором, лодку удалось найти, думает Васильев. Черт.
Ничего. Не было тогда технических средств для спасения экипажа «С‐18». Ее и сейчас-то удалось поднять с огромным трудом, чуть ли не весь Северный флот подключили…
Под ногами плещется вода с дизтопливом и нечистотами. Адмирал прижимает платок к носу.
«Будь прокляты те…»
Лейтенант резко останавливается – Васильев едва не втыкается ему в спину.
– Что?
Лейтенант присаживается на корточки и переворачивает очередное тело. Светит фонарем. Потом лейтенант смотрит вверх, на Васильева, и говорит:
– Видите, товарищ адмирал?
Васильев смотрит и невольно отшатывается.
Молодой безусый матрос – из какой-то русской глубинки. Русые волосы в мазуте. Адмирал чувствует дурноту: матрос уже семь лет как мертв, но у него розовое лицо с легким румянцем и никаких следов тления.
Он выглядит спящим.
146 дней до
Подводникам положены жратва от пуза и кино пять раз в неделю. А еще им положено отвечать на идиотские вопросы начальства.
– Объясните мне, мать вашу, как можно погнуть перископ?!
– Легко, – отвечает командир.
Григорьев, наделенный сверхчеловеческим чутьем, делает шаг назад и оказывается за колонной. Это перископ в походном положении. Отсюда старшина все видит и слышит – или ничего не видит и не слышит, в зависимости от того, как повернется ситуация. Судя по напряженным спинам акустика и радиста, они пришли к такому же решению.
– Так, – говорит Васильев и смотрит на капитана Меркулова. Старшину он не замечает.
– Я понимаю, – ядовито продолжает адмирал, – что вам перископ погнуть – нефиг делать, товарищ каперанг. Но мне все же хотелось бы знать, как вы это провернули?
– Очень просто, – говорит Меркулов невозмутимо. Потом объясняет товарищу адмиралу, что наши конструкторы, как обычно, перестарались. Заложенные два реактора (вместо одного, как у американцев на «Наутилусе») дают избыточную мощность, и лодка вместо расчетных 25 узлов подводного хода на мощности реактора 80 % выжимает все 32.
– Разве это плохо? – говорит Васильев.
– У вас есть автомобиль, товарищ адмирал?
Васильев выражает вежливое недоумение: почему у представителя штаба флота, заслуженного подводника, члена партии с тысяча девятьсот тридцать девятого года, не должно быть автомобиля?
– Представьте, товарищ адмирал флота, – говорит Меркулов, – стоите вы на переезде, и тут слева приближается гул, который переходит в рев, свист и грохот, а потом мимо вас на скорости шестьдесят километров в час проносится черная «дура» длиной в стадион и массой под четыре тыщи тонн.
Старшина Григорьев стремительно опупевает, но изображает невидимку. Этот спектакль покруче любого кино, и ему не хотелось бы лишиться места в первых рядах.
– Представили, товарищ адмирал? – спрашивает каперанг Меркулов. Васильев молчит, видимо, у него не такое живое воображение. «Ночевала тучка золотая, – некстати вспоминает старшина, – на груди утеса-великана».
