Удар. Ещё удар.
Больно.
Я пытаюсь закрыться, отгородиться от человека, которого когда-то любила. Человека, который сделал всё, чтобы все чувства к нему окрасились в чёрный цвет. Теперь я знаю, что он никогда ко мне ничего не испытывал, но так хотелось верить.
Не пла́чу. Главное, не плакать, хотя держать себя в руках невыносимо. Я сжимаюсь в тугой комочек, абстрагируюсь от боли, но сильный толчок ботинком по рёбрам словно бы снимает с меня кожу, оголяет каждый нерв, превращает меня в кровоточащий кусок мяса.
Больно.
Я хочу закричать. Сделать хоть что-то, чтобы эта боль наконец-то прекратилась. Мечтаю умереть — лишь бы хоть так рухнуть наконец в небытие, прекратить эту кровавую вакханалию.
Но даже если я закричу, разве кто-то в этом огромном пустом доме услышит меня?
Бесполезно.
— Тварь, тварь! — муж выплёвывает слова, и они эхом над головой. Впиваются в кожу, ранят сильнее ударов. — Какая же ты бесполезная, мелкая дрянь. Уродка! Фригидная идиотка!
Он говорит ещё что-то, но я не слышу. Не могу слышать, не хочу, не собираюсь. Всего, что он уже сказал и сделал, достаточно, чтобы чаша переполнилась, и меня затопило с головой его злостью, разочарованием во мне, ненавистью.
Чужая ненависть отравляет, но и отрезвляет. И мне проще сейчас, лёжа на полу, под градом ударов, чувствовать себя дрянью. Потому что иначе можно просто не выжить.
А зачем я живу? Почему Коля просто не прихлопнет меня уже наконец-то? Пусть убьёт уже, уничтожит окончательно, тогда станет проще.
Тогда будет не так больно.
— Ко… Ко-ля, — хриплю, унижаюсь, пытаюсь достучаться до обезумевшего мужа, хочу, чтобы услышал меня, остановился. — Не-е… не надо. Пожалуйста.
Но он не слышит меня.
Больно.
Коля наклоняется ко мне, сжавшейся пружиной на полу, наматывает мои волосы на кулак и больно дёргает на себя голову. Приближается, и его мутные шальные глаза заглядывают в мои. Ищут ответов.
— Господи, какая ты жалкая тварь... ненавижу, — он улыбается, обнажая ряд белоснежных зубов. — Кому ты теперь нужна, ущербная? Папочки твоего нет, некому тебя защитить. И денег у тебя нет. Ты бесполезная, ни уму, ни сердцу.
И снова бьёт. С размаху, со всей силы, не жалея своих суставов и моих костей.
Сейчас он похож на сбесившегося дикого зверя, почуявшего кровь. Пьяный, невыносимо злой, жестокий. Разочарованный. И это мой Коля? Человек, которому я когда-то поверила? Человек, который клялся мне в любви? Превратившийся в жестокое чудовище — ненасытного дикаря, измазанного ритуальной кровью врага.
Невыносимо.
— Блядь, зачем я вообще с тобой когда-то связался? Тварина.
Он кричит и кричит, но голос его всё тише. Меня закручивает в вихре его злобы, ненависти, и, в конце концов, перестаю хоть что-то чувствовать. Меня поглощает сладостное небытие, и нитка боли наконец-то обрывается.
И единственное, что ещё остаётся во мне — ненависть.
А потом я выныриваю из тяжёлого марева, но в первые мгновения совсем ничего не чувствую.
Не чувствую.
Не помню.
Отказываюсь помнить.
Боль, приглушённая десятками уколов, капельниц почти не беспокоит. Физическую боль успокоить легко, а вот душевную… Время капает из невидимого крана, бьётся водой о стылый гранит, и вдруг… вдруг я вспоминаю что-то. Сначала неясное, смутное, с каждой минутой оно беспокоит меня всё сильнее.
А когда вспоминаю, боль прошивает меня насквозь, вонзается под кожу ржавыми иглами.
Ребёнок. Мой ребёнок.
Скрипит дверь в палату, я дёргаюсь изо всех сил, пытаюсь дотянуться до вошедшей медсестры, тяну к ней руку, а язык не слушается — онемел. Я хочу спросить, что с моим ребёнком, мне нужно знать, жив ли он. Готова ли я к правде? Нет. Мне просто нужно знать, что с моим мальчиком всё хорошо.
Я точно знаю, что это мальчик — чувствую это.
Медсестре не больше двадцати, она круглолица и улыбчивая, но в глазах тоска.
— Тише-тише, надо поспать.
Она хлопает меня по плечу, пытается уложить обратно, успокоить. Я же рвусь вперёд, кричу, но вместо громкого звука на волю вылетает раздирающий горло всхлип. Птичий клёкот.
— Всё будет хорошо, просто поспи, — просит медсестра, прежде чем вонзить под израненную кожу иглу и влить по тонким венам очередную дозу препарата. — Откуда в людях такая жестокость?
Она причитает, говорит и говорит, и меня снова утягивает на дно моей персональной адовой воронки. Меня обкалывают, усыпляют, снова обкалывают, словно всеми силами мешают очнуться, задуматься, понять. Кажется, даже кормят через трубочку, но всё это неважно. Я хочу, чтобы мне ответили, что с моим ребёнком, жив ли он? Но всё-таки сдаюсь — ни один младенец не выдержал бы такой жестокости родного отца и безумного количества препаратов, ни один.
И на смену жгучей тоске по несбывшемуся снова приходит ненависть. И иссушающее желание отомстить, выжигающее изнутри, превращающее душу в расколотую на части пустыню.
И чего бы мне это ни стоило, я это сделаю.
Даже если придётся продать душу Дьяволу, сделаю.
Злата.
Несколько месяцев спустя.
Я переодеваюсь в крошечной кабинке туалета на заправке. Взятая напрокат машина ждёт меня у обочины, я последние деньги отдала за бензин. У меня ничего больше нет, кроме цели впереди.
Не думай о плохом, Злата, не представляй. У тебя всё получится.
В заляпанном сколотом с одного края зеркале отражаются огненно-рыжие волосы и огромные испуганные глаза. Больше ничего, кроме этого, не вижу. Жмурюсь, после снова вглядываюсь в незнакомую мне девушку по ту сторону гладкой поверхности, но не узнаю в ней себя.
— Эй, красотка! Выходи, ты не одна тут! — противный голос, прокуренный до невозможности идентифицировать пол, режет по натянутым канатам нервов ржавой ножовкой.
Следом кто-то — наверное, тот же персонаж — бьёт по хлипкой двери, но я не даю ему возможности сорвать её с петель.
— Иду я, господи. Уже в туалет сходить нормально нельзя.
Подхватываю пакет с повседневными вещами и прижимаю его к груди, встряхиваю волосами, поправляю короткую юбку и опускаю вниз щеколду. На меня смотрит одутловатая личность. Всё-таки, кажется, женщина, но если она и была когда-то красивой, сейчас этого не увидеть.
— Это ж надо какую кралю в нашу Тмутаракань занесло, — присвистывает существо, осматривает меня гнусным взглядом и ухмыляется, а я бочком-бочком протискиваюсь мимо. — Тебе бы к нашему хозяину обратиться! — несётся мне вдогонку. — Говорят, он с красивыми бабами щедрый. Ещё и рыжая!
— Спасибо за информацию, — киваю и растягиваю губы в вежливой улыбке.
Мне нельзя ни с кем ругаться, я в этот город приехала не для того, чтобы врагов наживать.
Быстро прыгаю обратно в машину, пока снова какой-нибудь алкаш не начал давать мне советы. Слишком короткое платье задирается неприлично высоко, распущенные волосы щекочут шею и плечи, а помада на губах до ужаса яркая — совсем не мой стиль. Но такая амуниция — единственный шанс пробиться к тому, кто может помочь найти справедливость.
