1
Я ушел из дома неизвестно куда.
То есть и мне самому тоже было неизвестно – куда.
Где ночевать? Где жить?
Город большой, друзей много.
Очень большой. Очень много.
Устроится. Найдется.
Безличная форма глаголов успокаивала. Саднило другое.
Тяжелая, безысходная ссора с родителями.
Мы жили все вместе – родители, семья старшего брата, еще и мы с Наташей и сыном Данилой трех лет от роду. И не было никакой возможности жить самим, отдельно.
Почему – долго объяснять. Абсурд тогдашних законов. Тупик.
Единственный выход – размен квартиры, но родители хотели жить с нами. А мы хотели жить сами.
В общем, я ушел.
Брать с собой в никуда жену с сыном не решился. Оставил в заложниках.
Поехал на Патриаршие. Зачем? Не знаю. Просто любил эти места с детства.
В глубине двора на углу Бронных (Большой, которая поменьше, и Малой, которая побольше) увидел за деревьями загадочных зеленых человечков. В нелепых колпаках с бубенчиками.
Доигрался. Средь бела дня такое мерещится.
Шел куда глаза глядят, в итоге глаза глядят на зеленых человечков. С бубенчиками. Наваждение. Зажмурился, тряхнул головой.
Человечки не пропали. Еще и закурили.
Бежать, не оглядываясь…
Однако абстрактно-логическое рационально-математическое левое полушарие мозга не позволило эмоциональному правому капитулировать перед необъяснимым.
Стоп. Разобраться, понять, что со мной. Пока не поздно.
Если что – аптека рядом. Бегал когда-то бабушке за лекарствами, знаю.
Если что?
Пригляделся. Один из торопливо и нервно куривших зеленых человечков показался знакомым. Виталик?
Того хуже. Бред наяву, да еще визуально-конкретный. Измененное сознание?
К черту оба полушария. Бежать, не оглядываясь…
Зеленый человечек – вроде как Виталик – приветственно замахал мне обеими руками.
Ну да, конечно он. Даже руками махал не как все, а крупно, нарочито, по-актерски.
Ну хоть не бред, не белая горячка – детский спектакль с утра пораньше. Волшебник Изумрудного города. Массовка, выскочившая в антракте во внутренний театральный дворик покурить.
2
С Виталиком мы познакомились за пару лет до.
На «встрече творческой молодежи», для которой нас специально свезли в подмосковный Дом творчества.
Предложение поехать исходило от того самого комсомола, из которого меня прямо перед тем активно выгоняли. Причем не за что-нибудь пристойное, за пьянку там или аморалку, а за политику.
Наташа сказала: «Зря отказываешься. Поехал бы на пару дней – хоть отоспишься».
Сыну было месяца два-три, не больше, орал он ночами нещадно, а рано поутру надо было двигаться в школу – учительствовать.
На первых уроках глаза слипались, язык с трудом поворачивался. Спасая себя, мучил детей: давал бесконечные самостоятельные и контрольные.
Для мыслей о высоком предназначении, о незапятнанной репутации представителя параллельной культуры, андеграундного поэта, которому западло идти на какие-то сделки и компромиссы с властью, места в бессонной голове оставалось все меньше.
Я малодушно согласился.
В школе меня отпустили, поскольку бумага была из ЦК комсомола.
– Так вы комсомолец? – удивленно спросил директор.
Я неопределенно пожал плечами.
К назначенному часу прибыл на побывку к воротам комсомольского дома в Колпачном переулке, где незадолго до того меня и выгоняли.
Тьма. Холод. Декабрь.
Явился вроде на рассвете, но все равно опоздал.
Охранник у ворот долго искал меня в списках допущенных. Поставил галку.
– Зайдете в здание, там уже выступает секретарь ЦК, потом вы все садитесь вон в те автобусы и едете.
Оглянулся в поисках пути к отступлению. Поздно.
Вдоль переулка в ожидании творческой молодежи томились пустые автобусы с опознавательными надписями на ветровых стеклах…
Обнаружил автобус с биркой «Писатели», залез, добрался до заднего сиденья, отключился.
Проснулся от натужного чихания нашего с трудом заводившегося автобуса.
На моем плече спал некий субъект, которого тоже вскоре разбудил внезапно оживший автобус.
Познакомились: Климонтович, Коля, прозаик. Позже выяснилось, что он закончил ту же, что и я, Вторую математическую школу – на пару лет раньше. Разминулись.
Автобус постепенно заполнялся прослушавшими напутственную речь.
Заглянувший к нам сопровождающий, раздавая листочки с программой, торопливо сообщил, что место, куда поедем, хорошее, номера на двоих, кормить будут, развлекать тоже. Строго напомнил про сухой закон. Никто не улыбнулся.
К сожалению, я знал практически все входившие в автобус молодые и не очень молодые дарования. Селиться в номер было не с кем. Эта пьянь выспаться не даст.
Новый знакомый Климонтович тоже доверия не вызывал, сам был с очевидного похмелья.
Планы рушились. Незапятнанная андеграундная репутация сливалась псу под хвост.
И тут в автобус вошел незнакомец из иного мира.
Свежий воротничок из-под свитерка, аккуратная курточка, спортивная сумка в одной руке, ракетки для бадминтона в другой.
Посреди хмурого декабрьского утра ракетки показались не совсем уместными, но, как утверждал популярный тогда шестидесятнический слоган, «имеющий в руках цветы другого оскорбить не может». А имеющий в руках ракетки для бадминтона не должен был квасить по ночам и на рассвете, бить себя в грудь, обливаясь кровавыми слезами, что неизбежно будут проделывать остальные попутчики.
Вот с кем надо селиться! Этот должен спать здоровым спортивным сном!
Бадминтонист вежливо поздоровался со всеми сразу. Из чего следовало, что он здесь никого не знал.
Я высвободил плечо из-под головы вновь задремавшего Климонтовича, установил его голову по возможности вертикально и подсел к бадминтонисту, служившему, как выяснилось, артистом в театре на Бронной у опального Эфроса, но внезапно сочинившему пьесу. После чего его и отправили на встречу молодых творческих работников – уже не как артиста, а как писателя.
Наконец кортеж тронулся в путь.
Впереди милицейская машина с мигалкой и крякалкой, за ней цепочка автобусов с корявыми табличками: «Писатели», «Композиторы», «Художники», «Артисты»…
