Терпение иссякает, измождение предельно:
её чувствилище вкушает, как земля засасывает в себя:
слияние с грязью, с дерьмом других людей, смрадом пошлости,
с концентрированным злом – окончательно;
и всё видимое пространство преисполнено страстью к унижению,
все три оси пространства направлены к предельному падению
в гниль сладострастия,
в зловонные комки прокаженной плоти и сгнивших вен, где оргазмы
высранных матерями младенцев разлагают последние остатки её бренной воли,
во влечение к тому, чтобы безвозвратно быть опущенной падением в ничто,
в рабство жажды собственного позора, в рабство унижения и порицания:
нет точки в пространстве, которую не пронзило бы половое влечение распухшей от похоти девы;
о, эта бесконечная жажда к тотальному саморазложению материи в текучем сладострастии!
Это пребывание грязной унитазной тряпкой, добровольно клеймённой в бледный свой лоб,
эта жизнь рабыней последнего сорта, желающей сраться под себя горячими сгустками глистного кала!
Сраться, облизывая и прикусывая губы, покрывать всю себя зловонным жидким калом,
набивать в свои глубокие ушные каналы и под свои тонкие нежные веки комки вьющихся глистов,
это всеохватывающее похабное влечение, страхообразие генерируемое ей, сладит последний огрызок её смрадной души.
Кругом себя наблюдает она поверх бытия вожделенные картины помоек и заразных выгребных ям, заполненных
мастурбирующими в них людьми, копошащимися в червивом наслаждении:
безногих и безруких, горбуний и горбунов, слепых, глухих, с выколотыми глазами
и с откусанными носами, с порванными влагалищами и свисающими до колен пролапсами,
с разрезанными вдоль членами и оттянутыми похабно половыми губами:
всё это, раз за разом, предстаёт перед ней в ярчайших красках в её влажных девичьих снах,
c замиранием сердца представляет она себе счастливых проституток, которые самолично
во славу сладострастия отказались, чтобы быть физически полноценными;
они – её властительницы, покрытые паразитами, ползают по гнилой органике, погружаются в неё целиком,
раскрывают затхлые пакеты с гнилым мусором обнищавших людей своей отсталой страны,
они вдыхают споры разросшейся плесени, они купаются в каловых массах зверей и детей, в бесчисленных
яйцах жирных мух, в блевотине бездомных собак, в жёлтых соплях и чёрной мокроте больных сирот…
Она с придыханием представляет, как в ядении гнили единением она сама становится живой помойной ямой,
как томно она потеет и ластится к сокровенным взгнившим слоящимся безхозным тканям,
как бесстыдно хватает она своим тухлым ртом горлышки пивных бутылок, словно твёрдые немытые члены бездомных;
как же она боготворит септические массы, лихорадочно утопает в них, ворочая их воображаемыми культями и рябым лицом, как свинья на копытах своим ненасытным пятаком!
боже, как мечтает она о той зловонной помойке за чертой своего города, как хочет она к ней прильнуть и отдать той помойке своё юное тело:
она видит в том единственное и исключительное для себя блаженство, чёрно-красное благо первичного сладострастия;
ночами на пролёт отдаётся она мечтаниям о слиянии с наиболее противной грязью, она готовится к вкушению грязи,
она преклоняется перед бесформенными выгребными ямами, этими заветными блудилищами – храмами женского бесстыдства:
где всякая женщина – это священный храм построенный на выгребной яме, и влечёт её к вонючим выгребным ямам.
Бесстыдная грязь под её ногтями, в язвах нежные дёсны и чувствилище её помойное в жадном до смертельного разложения трепете;
от одной только мысли опозорить себя и другого своим липким вожделением – она разливается течкой как весенний пруд.
Мечты о синегнойке, что вросла в неё и разрослась: к ней, к неизлечимой, она влекома в своём тошнотворном стремлении блуда,
и как же сладит её мысль, что всё это заветное действо совершается при ярком свете, под открытым небом, что всё здесь открыто Всевышнему.
Как же хорошо ей было бы и как сладко на той помойке, изъеденной и прогнившей до костей срамной желаннице!
Ей ли, беззащитной, дано променять сладкую и сочную гниль плоти на безвкусный эфир?
Ей ли, чувственной, дано променять пахучие и дурманящие её тело цветы блуда
на чистоту бесцветного духа?
Жизнь – как одно единственное деяние,
а смерть – как кульминация этого деяния.
Ты протягиваешься в пространстве моего письма.
Я всецело предан тебе, заботливая болезнь к жизни.
Источник, кротостью творящий богов, непрерывная,
жизнь новая – до конца не знающая широты своего сердца,
до конца не ведающая сил своих,
сама зачастую подсмеивающаяся над силами своими,
над безграничными возможностями власти своей, неизречёнными;
устыдишься, бывает, при прочувствовании власти своей:
хотя бы только вспыхнет она как мечтатель; кратковременно.
Всевластие над одним лишь человеком страшит, вмыслишься —
и не выносишь, и, жалея, отбрасываешь…
Отныне: ты точно в центре всего, всемогущая точка.
