Когда Василисе было девять лет, за дверцей шкафа у нее жил подменыш, ее двойник – тоже на вид девочка, только страшная, полупрозрачная и сидящая все время в лягушачьей позе. Тут следует пояснить, что за дверцей шкафа – это не значит в шкафу. Это – между стеной и дверцей шкафа, когда она открывалась. То есть в месте непостоянном, мерцающем.
Шкаф был старый, рассохшийся, дверца его, та, что не запиралась на маленькую тугую щеколдочку наверху, с внутренней стороны, имела обыкновение распахиваться сама собой в любое время суток – и днем, и вечером, и когда все были дома, и когда никого не было. Но страшнее всего она открывалась ночью – для Василисы. С негромким, вкрадчивым и в то же время слегка истеричным вскрипом. Словно крышка гроба, стоящего вертикально и приглашающего войти.
Да, именно войти в него, а не лечь. Даже худенькая малорослая Вася могла бы уместиться на дне этого гроба разве что сидя или лежа на боку, свернувшись калачиком, а вот стоять в нем ей было бы вполне комфортно (если, конечно, предположить, что кому-то может быть комфортно в гробу). Впрочем, все это было лишь теорией, проверять которую Василиса не собиралась.
Она вообще по возможности избегала шкафа с его неприятным половинчатым нутром: одна половина для полок, вторая для вешалок. На той, что для полок – аккуратные стопочки одежды ее и брата; в самом низу этой упорядоченной, относительно дружественной половины – выдвижной ящик с постельным бельем. Ничего особенного, если подумать. Ничего пугающего.
Правая же половина шкафа была устроена по-другому. Висящие на плечиках платья и костюмы создавали впечатление чего-то не-сплошного, сквозного, щелястого, уводящего в рыхлую объемную тень параллельного мира. Того мира, откуда являлась ее двойнúца.
Внизу, под платьями и костюмами, лежала бесформенная груда барахла – «одёванной одежды», как выражалась бабушка. Толстые шерстяные кофты, колготки, спортивные штаны и джинсы – то есть все то, что не принято стирать после первой носки, но и к чистой одежде эти вещи уже не положишь. Каждый раз, надумав прийти, двойница возникала именно там, в этом гнезде хаоса из небрежно сброшенного, человеком пахнущего тряпья. Вася безошибочно чувствовала ее появление и внутренне замирала… Через несколько секунд раздавался знакомый скрип.
Тельце Васи, прижавшееся к кровати в позе ползущего под колючей проволокой пехотинца, в этот миг покрывалось испариной. Холодной и горячей одновременно. В нем, в этом юном тщедушном тельце, происходили два исключающих друг друга процесса: с одной стороны, мощный выброс адреналина заставлял сердце колотиться с удвоенной силой, отчего дыхание выходило слишком шумным и прерывистым. С другой – тельце усилием воли пыталось замедлить в себе всякое движение, впасть в подобие анабиоза, прикинуться пустотой. Ну или чем-то, стремящимся к пустоте. Чем-то вроде сброшенной змеиной кожи или лягушачьей шкурки…
Вася не знала – как. Как происходит само это перемещение, из шкафа – за дверцу шкафа. Она не думала, что двойница просто встает и переходит ногами, хотя из всех возможных допущений это должно было бы показаться ей самым естественным. Но именно оно казалось самым диким. Представить двойницу выходящей из шкафа, делающей шажок босой ногой вниз, как бы со ступеньки старинного экипажа, на каких в мультиках возят принцесс, – нет, это было невозможно. Невозможно категорически, до страдания. До подкатывающей к горлу тошноты и встающим дыбом волоскам на тонких детских предплечьях.
Как бы там ни было, двойница никогда не выходила из шкафа. Она появлялась: сначала в нем, потом – в плоском темном пенальчике пространства между стеной и открывшейся дверцей. Шкаф стоял не вплотную к стене, и места получалось как раз достаточно, чтобы втиснуться одному небольшому ребёнкоподобному существу в пижамном костюмчике. Там оно и сидело, неподвижно выпучив глаза и по-жабьи поигрывая зобом. Надувая его и сдувая. Надувая и сдувая. В темноте, едва разбавленной светом соседских окон, можно было подумать, что это и впрямь какой-то ребенок, забившись в угол, выдувает жвачные пузыри. Но для этого нужно было заглянуть за дверцу шкафа, а заглянуть было некому. Кроме Вари.
***
В ресторанном дворике было шумно, и девушки, взяв кофе навынос, переместились на лестницу и поднялись на самый верх, в укромный тупичок перед запертой дверью служебного помещения. Дарья подумала, что когда-то здесь явно была курилка. Сотрудники и сотрудницы торгового центра бегали сюда с ноября по март курить и сплетничать, и что-то в воздухе (но не запах табачного дыма: его не было) неуловимо свидетельствовало об этом. При желании Дарья могла бы порассуждать на тему сего любопытного феномена, и даже запилить об этом постик, но сейчас ее интересовало другое. Другой феномен
– Вроде чисто, – сказала она, оглядев ступени и усаживаясь на верхнюю. Знобка устроилась на противоположном краю этой же ступени, у перил, в пол-оборота к Дарье. Картонные стаканчики с кофе девушки поставили между собой, туда же Дарья поместила айфон, заботливо подложив под него блокнотик. Кликнула по иконке, открывающей диктофон.
– Я буду записывать наш разговор. Ладно? Ты не против? Чтобы ничего важного не упустить.
Знобка согласно кивнула, но вид у нее сделался испуганно-ошарашенным. Как, впрочем, почти у каждого из них – у каждой знобки и у каждого знобика, которых Дарья ставила перед фактом записи в последний момент, когда у них уже не было возможности увильнуть.
С одной стороны, это было неправильно. Не очень по-журналистски. С другой – у Дарьи просто не оставалось выбора. Они, эти странные люди, имели обыкновение вспоминать про какие-то неотложные дела и бесследно исчезать, стоило только Дарье проговориться за день (за два дня, за неделю) до встречи, что разговор их будет записываться.
Или – был еще такой вариант – узнав о предстоящем интервью «под запись», они начинали серьезно к нему готовиться, ночей не спали, писали речь, а потом зачитывали ее по бумажке мятыми дрожащими голосами. Это тоже никуда не годилось.
Еще можно было предложить знобику виртуальное интервью, по скайпу или по переписке, но к этому способу Дарья прибегала лишь в крайних случаях – когда знобик жил слишком далеко от Москвы или наотрез отказывался встречаться. За четыре месяца, отведенные Дарьей самой себе на работу «в полях», то есть на сбор материала, таких набралось немало. К одному, самому интересному экземпляру она даже съездила в Великие Луки, проведя в общей сложности восемнадцать часов за рулем и паршивую ночь в гостинице; не имея при себе ничего, кроме верного друга айфона и просроченного газового баллончика.
