Прямоугольные фонари, коих в городе большинство, он поглощал равнодушно, по мере необходимости; круглые – грыз с наслаждением, пока окна не распахивались, машины не тормозили под ногами, а запоздалые пешеходы не орали, задрав головы: «Ай-ай-ай, как не стыдно!».
В ночь с 19го на 20е января не повезло дважды, а ведь так славно всё начиналось. На закате выкопался из сугроба: длинный бульвар, провалы прудов, детские и собачьи площадки за решётками. Впереди, насколько хватает взгляда – шары света. Золотая жила.
По левую руку ночь окрасилась жёлтым, по правую – красным, но он знал: через несколько часов автомобили проползут, куда собирались, и редкие огни станут со свистом проноситься мимо.
Он проявил терпение: утолил первый голод вчерашними осколками, побродил по окрестностям. Гасли витрины, окна офисов и кофеен; двери мелких, круглосуточных магазинов засияли обманными маяками. Иссяк поток идущих с работы людей, но стоило вернуться и оседлать приглянувшийся фонарь, из ближайшего подъезда вывалилась полуночная собачница и облаяла его, обещая вызвать полицию.
Разумней было оправдать ожидания – спрыгнуть в снег и дать дёру по-человечески, но он прожевал крупный осколок, наслаждаясь ему одному доступным жаром светодиодного фонаря: на градусы Цельсия и Фаренгейта он теперь плевал с высоты электропроводов.
– Спасибо за внимание! – балансируя на чугунном завитке, он отвесил поклон собачнице, чей голос взлетал в стылый воздух истерическими спиралями, засунул в карман пару осколков и огляделся.
Деревьев рядом не было: высаженные летом недоноски – не в счёт. Его фонарь обходился без паутины проводов, зато чёрные нити протянулись над проезжей частью.
Металл спружинил под подошвами ботинок. Он взлетел по параболе, вцепился в качнувшийся провод и встал во весь рост.
Собачница умолкла, не веря глазам. Он не любил этих пристальных, полных недоумения взглядов – от них он сам себе казался галлюцинацией. Вот и теперь раскинутые руки отяжелели, мысли спутались склизкими водорослями.
Опасности не было: он не мог сорваться, пораниться, исчезнуть, однако, оставив собачницу позади, вздохнул с облегчением.
Под ним раскинулся двор: горы снега и льда на газонах, недавно припаркованные машины выглядят брошенными. Жёлтое пятно на уровне пятого этажа приманивало электрическим сиянием.
Пожиратель фонарей часто заглядывал в окна – ради очарования чужих домов, которое неизбежно иссякло бы, случись ему оказаться внутри.
Он перебрался с проводов на дерево и прильнул к просвету между шторами. У противоположной стены, в телевизоре, торчала одутловатая, лысая рожа, чей дряблый рот толкал страстную речь. Под вторым подбородком бежали субтитры: «Эти Иваны, не помнящие родства, устроили…».
Он разжал пальцы и рухнул прежде, чем пришлось узнать, что устроили Иваны. Его нутро, кормящееся фонарным стеклом, не переваривало телевидения.
Носы ботинок оставили выбоины в поблёскивающей корке. Он забрался на вершину исполинского сугроба и подтянул колени к груди.
Что-то гнусное, душное стояло за подсмотренной строкой. Безликая злоба. Кондовая ненависть. Чудовище. Огромный червь: белёсое, склизкое тело не знает света, безглазая морда тыкается в пространство, движимая не мозгом, но инстинктом, не различает запахов, потому что не имеет носа, зато пасть готова заглотить весь мир и даже не почувствовать вкуса.
Несомненно, раньше он принадлежал к царству мыслящего тростника. Но теперь-то какая разница? Архаичная формула задела ночную тень, пожирателя фонарей, охотно забывшего всякое родство? Да нет, «Иваны» – это про другое. Как они там выражаются? Про историческую память.
Сквозь калейдоскоп подснежных снов, фонарных бликов и плясок на проводах пробились школьные доски, актовые залы, пыльные экраны, праздники в захламлённых квартирах: дымящие свечи в тортах, темнеющие фрукты на хрустальных блюдах, дети, сидящие чинно, потому что за тем же столом – взрослые.
«Вот зачем им эти Хлодвиги? Память-то не резиновая. Засунули в расписание пять часов английского. Своё надо учить! Своё знать!». Застольная беседа, невинное сотрясение воздуха.
«Это не наше, это противоречит нашему менталитету. Не согласен – уезжай, никто тебя не держит», – уже агрессивней.
И прямая атака: «Без корней ты – пустое место!».
Пожиратель фонарей взлетел с сугроба на провода, перемахнул через крышу и помчался над пустынной улицей, убегая от старого кошмара.
В раннем детстве всё воспринимаешь буквально. Он не чувствовал под собой корней, но поверил: шершавые щупальца вот-вот выберутся из-под земли, предъявят права на подвижное, неприкаянное тело, обовьют щиколотки, колени, доберутся до шеи, заплетут голову, заставят стоять смирно.
Он вообще не любил предъявления прав и прочих заведомых ограничений, поэтому на стандартный вопрос «Кем ты хочешь стать?» всегда отвечал: «Никем». Лишь раз, заглотив первый в жизни бокал столового вина, ляпнул: «Ловцом жемчуга».
Почему? Скорее всего, потерял нить разговора. Над головой шуршали паруса, в нос бил запах Саргассовых водорослей и соли. Впереди лежал полуостров Юкатан, духи взывали из сенотов журчащими голосами, и он, капитан, чьи сапоги с глухим стуком мерили палубу, боролся с наваждением: он знал, что сеноты – лишь провалы в известняковой породе, что, спустившись туда, опытный ныряльщик минует подводную пещеру и всплывёт в открытом океане, а не в мире духов. Однако почему он слышал еле различимый шёпот у виска? Почему всё золото Мексики не занимало его, но влекли колодцы, нырнув в которые, можно оказаться по ту сторону?
Гости смеялись удачной шутке, мать на повышенных тонах объясняла, что собирать жемчуг – рабский труд, и он не знает, какую чушь сморозил, а он представлял, как из лопнувших барабанных перепонок сочится тёмная кровь.
В начальной школе отказ говорить о будущем считали следствием замкнутости. В средней решили, что допрашиваемый витает в облаках.
Он не столько витал в облаках, сколько дрейфовал с камнем на шее: жизнь представлялась ему закольцованной трассой, гонкой – «Определись, выучись, заработай на старость». Такую жизнь не стоило проживать, и он не проживал её изо всех сил, обрастая мелкими пороками, как корпус затонувшего корабля – водорослями и ракушками.
Стремление не быть сочеталось с жаждой бессмертия. Он презирал всё, что не имело отношения к вечности, как то: оценки, карьерные планы, репутация.
К началу одиннадцатого класса он решил, что долго не протянет: забыл, как ходить, если не шатает, не узнавал себя в зеркале, если цвет лица отдалённо напоминал оттенок человеческой кожи, проверял пульс, если сердце не стучало молотом по рёбрам.
