Из общего нашего детства отчетливо помню одно: мы лежим распластавшись на холодной московской крыше и смотрим, как появляются звезды. Внизу, на Покровке, фыркают машины и тонко пахнет черемухой, жесть леденит лопатки, а над нами – фиолетовое, темнеющее с каждой минутой небо, на котором проступают сначала едва заметные, но все ярче, ближе и неизбежнее – они. Хрупкий свет их пронизывает тонкими острыми лучами все: время, пространство, затихающий город и нас двоих насквозь, до последней косточки. Мы говорим о чем-то и разом смолкаем – вот одна звезда медленно отделилась от стаи, покачнулась и ринулась вниз.
Найка шепчет:
Вдруг, если вздохнув нечаянно,
Мерцающая всегда,
Своей булавкой заржавленной
Достанет меня звезда
[1].
Вот в чем дело, у них, оказывается, есть острые булавки, на которые мы все пришпилены, как бабочки в коллекции, и никуда не деться, как ни дрыгай руками и ногами. Страшно и жутко одновременно от понимания этой обреченности.
Вдруг она садится.
– Кажется, у меня снова началось.
Я не понимаю.
– Ну, месячные. Менс. У тебя еще нет, что ли? Фу, платье опять испачкала, Димка снова орать будет.
Она встает на четвереньки – иначе упадешь, платье в пятнах на заднице, и по ногам ползут струйки крови. Я нахожу грязный носовой платок (у меня хронический насморк), помогаю ей вытереть кое-как ноги, и мы ползем по крыше к чердачному окну, потом – по щербатым ступенькам в кромешной темноте – в подъезд, в необъятную коммуналку с дюжиной непривычных и одуряющих, мешающихся все в один, запахов, где моя двоюродная тетка с подругами празднует приближение Дня Победы. Я первый раз вижу, как пьют неразбавленный спирт и пляшут вприсядку под матерные частушки. Подруг всего три – моя тетка в модном вязаном костюме из «Березки» и кроссовках (ее муж – работник Совмина в Минске, она самая обеспеченная из всей родни, а муж сам не воевал, он на двенадцать лет моложе и страшно ее боится), тощая некрасивая Татьяна (никогда не была замужем и ненавидит мужчин) и необъятная Ольга в перелицованном сарафане (похоронила недавно третьего спутника жизни, расписана никогда ни с кем не была). Все они артиллеристки и в канун праздника непременно собираются здесь, у Ольги, поют, обнявшись («Артиллеристы! Точный дан приказ. Артиллеристы! Зовет Отчизна нас! За слезы наших матерей, за Сталина…»), пьют за упокой погибших и над чем-то весело смеются.
Платье Найки застирано, собраны окурки папирос, стихают нетрезвые объятия, до Курского можно пешком, но тетка ловит частника и везет нас к электричке, шофер оказывается тоже фронтовиком, тоже с Белорусского фронта, они вспоминают фамилии генералов, тетка дает ему трешку, и он долго благодарит и поздравляет с наступающим.
Почему Найка поехала тогда со мной в Москву? Может быть, за гомеопатическими шариками для матери Диамары Ильиничны – говорили, от ее болезни шарики помогают лучше всего. Успела ли Найка их купить? Я так и не спросила до сих пор.
Вообще, нельзя сказать, чтобы в детстве мы дружили, просто ходили иногда вместе в поселковую школу – Найка появлялась из своего Тургеневского тупика возле самого леса, я присоединялась к ней на проспекте Ленина, разделенном широким естественным парком, где вечерами в кустах собиралась поселковая шпана, а зимой вся школа носилась на лыжах. Найка почти на два года старше (по школе – только на класс), но в ту пору – огромная разница, почти пропасть. У меня другие подруги, одноклассницы, внучки бабушкиных знакомых – «коммунистов» (бабушка – бывший парторг), но почему-то всегда тянуло к Найке – маленькой, смуглой, с широко расставленными галочьими глазами. Бабушка не одобряла: семья неблагополучная, мать-одиночка, беспартийная и вообще «психическая» – вся улица собиралась, когда она падала вместе с наполненным ведром у водопроводной колонки и билась на песке, трое мужиков не могли ее унять, пока не прибегала Найка, вставляла ей в рот какую-то палочку и тихо уводила домой. Однажды ее вообще увезли на «Скорой» в больницу, Найку едва не отдали в детский дом, но (надо сказать, тут бабушка постаралась) откуда-то вызвали двоюродную сестру Илону. Мать Найки и ее сестру родители назвали по-революционному – Диамарой (в честь передового учения) и Лорой (сокращенно – Ленин освободил рабочих), а те своих дочерей нарекли Ноэми и Илоной. Илона эта потом навела шороху в поселке – к ней стал приезжать однокурсник-араб, а в поселок иностранцам доступ был запрещен (рядом – военный городок, то ли ракетная установка, то ли пульт слежения за вражескими подлодками, во всяком случае, военные делились на морских и сухопутных).
Конец ознакомительного фрагмента. Полный текст доступен на www.litres.ru
