В Боке Которской, на Балканах
…
Здесь Адриатики простор
сверкает, как нигде,
вдаль уходя от Чёрных Гор,
блеск царствует везде.
В Италии уже не так,
там ближе горизонт,
и меньше блеска видит зрак,
глядясь в лазурный понт.
…
Когда ни приеду, встречает
то Троица, то Вознесенье,
и вайи приветливо машут
у узких церковных ворот,
и капают толстые свечи
слезами в песок ноздреватый.
Всегда розмариновый запах,
тимьян на полу сербской церкви,
цветущих кустов изобилье
и карстовых гор крутизна.
Рыбак с золотистою сеткой
вдоль берега важно проходит,
он рыб серебристых наловит
и нам их к столу принесёт.
Сюда короли приезжали
в славянское гордое время,
все рыцари, все знаменосцы,
юнаки отважные все.
Антично застывшее время,
античными стали пространства,
и в лицах людских поражает
их древний античный извод.
Слепит Адриатика морем,
слепит Адриатика солнцем,
слепит Адриатика светом,
от блеска устали глаза.
И весь этот мир бирюзовый,
и весь этот мир серебристый,
и весь этот мир многоцветный
увидел я вместе с тобой.
…
От Столаца неподалёку
кричал призывно муэдзин —
Корану веря и Пророку,
молиться не желал один.
Форель играла в горной речке,
и возвышался минарет;
в одном приветливом местечке
нас пригласили на обед.
– А если нас закружит дервиш,
мы тут же свалимся в реку
и с серебристою форелью
в сеть попадёмся к рыбаку!
– Тогда давай скорей уедем, —
ответил я на возглас твой, —
чтоб нас не подали к обеду
с отрезанною головой.
…
Бился турок с черногорцем,
дабы голову срубить.
Кто из нас под жарким солнцем
первым вызвался любить?
Утро в Которском заливе,
по воде ползёт туман,
чтобы выглядеть игривей,
ты надела сарафан.
Превратившись в деву-вилу,
стала ты меня водить
по росистым луговинам
дабы голову вскружить.
Шла купаться в водах бухты,
сох на солнце сарафан,
я слонялся необутым
и подозревал обман.
Мы испорченные люди,
нас обманом не пронять,
не объехать на верблюде…
Головы б не потерять!
Много лет с тех пор минуло.
Выцвел яркий сарафан,
но монистами блеснула
мне любовь из южных стран.
…
Дождись меня в Которской бухте
на склоне знакомой горы,
где почками ветви набухли
в предчувствии вешней поры.
Стрелой кипарис вознесётся,
сравняется крона с горой,
и в сердце твоём всколыхнётся
всё бывшее нашей весной.
Не верь, что мы стали чужими,
что воздух растерзан и пуст,
глазами ты бухту обымешь,
и вырвется имя из уст.
…
В славянских зарослях есть узкая дорога,
я на неё ступил, с надеждой на прозор.
Мне Пушкин помогал, и Тютчев понемногу
приглядывал за мной из европейских нор.
Славянский мир – клубок противоречий,
османский гнёт, тевтонский хищный след,
надменность польская, блажь хуторских наречий,
а для меня дорог в Европе больше нет.
Когда я посетил возвышенную Прагу,
то понял, почему я оказался там:
я за Мефодия башкой на плаху лягу,
гуситов доблестных я папе не отдам.
Но до чего ж тернист, извилист путь балканский —
того гляди, в тупик он заведёт.
Знать, я не растерял наследный пыл славянский,
коль Негош>1 с Ловчена мне знаки подаёт.
…
Столетия прошли, он всё в дозоре,
зовёт его родная сторона,
не отпускает косовское горе,
где не увидеть ни конца, ни дна.
Спешит на помощь несчастливым сербам,
найти пытаясь сгинувший очаг,
тоскою переполненное сердце
слезою изливается в очах.
Надежды наши отрицает время,
но Негош в эту истину не верит:
не может быть, чтоб дикий арнаут
возобладал в краю святого Саввы!
Затмился потускневший образ славы,
и уголь тлеющий едва дымится тут.
>1 Петар Негош – черногорский правитель и сербский поэт; тема Косовской битвы и завоёванного турками Косова была ведущей в его творчестве, прах поэта покоится в мавзолее на одной из вершин Ловчена
Где степь выхаживала Разина
и Ермаков производила,
одна трава лишь непролазная
на заповеданных могилах.
В них казаки укрыты здешние,
чья слава тихий Дон венчает,
и по апрелю ветры вешние
их в люльке вечности качают.
Не видно тех, кто в пору смутную
Романовых на трон сажали
и силою своей могутною
их от врагов оберегали.
Хранил мой пращур героический
портрет царя в суме дорожной,
но грянул на Руси трагический
год революции безбожной.
Был царь убит, никем не понятый,
и воцарился дикий холод,
и рухнул стяг, донцами поднятый,
и раздробил свободу молот.
Лишь Крюков с Кумовым, писатели,
клялись быть верными до гроба
родному краю. Показательно,
что вместе с ним погибли оба.
Все революции кончаются,
есть и у дерзости пределы;
средь черногорцев отмечается,
что царь для сербов много делал.
Достойно есть, что память сербская
споменик зиждет Николаю —
пускай исчезнет накипь дерзкая
и правда высится живая.
Стихи написаны по просьбе черногорских друзей по случаю установки бюста Николая II в монастыре святого Симеона Байдабского, расположенного близ Подгорицы; стихи переведены на сербский язык, напечатаны в тематическом сборнике и в черногорских газетах
Ф. Крюков и Р. Кумов – писатели, выступившие на стороне народных повстанческих сил в гражданской войне на Дону и ушедшие из жизни в тот период
Споменик – памятник (србск)
…
Он жил без оглядки, без экивоков,
поумерить бы пыл, но, видно, не получилось,
а на наших дорогах лучше не разгоняться…
Прямодушные люди не живут долго,
околичность выламывает им суставы,
дрянные обстоятельства и равнодушье
мостят им дорогу на кладбище.
Или России своих сыновей не жалко,
или выдумана нами Россия,
и нет у неё ни души, ни сознанья,
только на карте мы её и видим.
Правда, мы её наблюдали близко,
но какие наши горизонты —
степь, река да добрые люди,
а потом как поедешь, поедешь…
И повсюду-то одно несогласье,
эта косность, мелочность, лицемерье,
эта трусость рядом с похвальбою,
эта зависть, тупость, вероломство.
Работал как вол, а получал мелочь,
но жить тебе, брат, всегда хотелось.
…
Мы вышли из толщи народной
с надеждой её поддержать,
массив трудовой, плодородный
насытить, а не исчерпать.
И жили мы в толще народа,
в убежищах вольных племён,
как нам повелела природа
и определил небосклон.
Частица угасшего рода —
теперь ты единое с ним,
под светлым донским небосводом
прадедовской славой храним.
Покойся же в толще народа,
в земле каменистых полей,
где спит гулевая свобода,
пугавшая робких царей.
Когда с розоватым приветом
светило над степью встаёт,
оно животворным рассветом
до ваших гробов достаёт.
2010-е гг.
Взберусь на Петршин холм, вся Прага подо мною —
и башни, и сады, и море черепиц,
на площадях твоих я для себя открою,
что краше не видал строений и столиц.
Мне скажут, что Париж эффектней, превосходней,
но слишком разнолик и слишком пёстр Париж,
давно его оркестр гремит из преисподней,
а ты в моих ушах лишь скрипкою звучишь.
И лучших танцев нет, чем те, что слышал Дворжак, —
