Перед тем как выпить чашу с ядом, приготовленный к смерти древнегреческий философ Сократ (ок. 470–399 до н. э.) с ужасом услышал от своего Первого ученика, что существуют тетради его бесед, которые вел его слушатель. Ученик пытался донести до него, что в тетрадях его бесед «всё выверено», «нет у Сократа противоречий», и в них он предстанет перед будущими поколениями «великим, могучим и цельным». В этих тетрадях – «истинный Сократ, и все вытвердят его наставления и будут им следовать и славить его».
Но Сократ решительно отверг попытку его канонизации. «Человек, – воскликнул он, – меняется с быстро текущим временем! И надо проверять. И надо сомневаться. Единственное, что я знаю, – это то, что я ничего не знаю… ты безумец! В тебе нет любви! – гневно бросил он предавшему его ученику. – И у тебя страшные глаза – глаза жреца, а не философа! Я боюсь, что, если завтра по Афинам станет ходить новый Сократ, ты посадишь его в тюрьму именем того, прежнего Сократа. Ты сожжешь тетради! Слышишь? Поклянись мне!»
Молодой ученик так ничего и не понял в том, что составляло смысл бесед, учения и жизни своего учителя, посчитав всё сказанное еще одним чудачеством своего учителя. И, действительно, как же философу не быть кровно заинтересованным в том, чтобы философское учение, выношенное его разумом и выстраданное его сердцем, многократно подтвержденное в своей правоте при жизни и ценою собственной жизни утверждаемое для будущего, не стало достоянием возможно большего числа учеников и последователей.
Однако вряд ли этот ученик до конца проникся тем, что его учитель, верный избранному принципу, был решительно против того, чтобы превращать свою философию в официальную религию, а своих учеников в апостолов.
Вряд ли стоит перечислять всех последователей «первого ученика Сократа». Их в истории развития человеческого общества было вполне достаточно. Обратимся лишь к заключительному этапу социалистической истории России – периоду когда, как казалось, главные трудности строительства советского общества остались позади.
Будущее России в советское время было настолько ясным и понятным, что руководство КПСС, которое после смерти И.В. Сталина возглавил Н.С. Хрущев, нисколько не сомневаясь в своей правоте, представило конкретный сценарий прихода в нашей стране ее нового, как представлялось, заключительного этапа развития – коммунистического завтра. Речь идет о Программе КПСС, принятой на XXII съезде партии, в которой с точностью до десятилетий предсказывался «рывок» СССР в свое коммунистическое будущее. Нет смысла приводить конкретные цифры, вспоминая в какое именно десятилетие ХХ века СССР догонит и обгонит США, в какое десятилетие этого же века будет создан сам фундамент коммунизма – его материально-техническая база – и, наконец, когда именно появится тот «новый человек», который «сбросит» с себя всю ту социальную «грязь», которая копилась в человеческих отношениях все годы существования человеческого общества.
Как просто было принимать подобного рода решения, обещая советским людям исполнение всех их насущных желаний, и как непросто стало обещать что-либо населению страны, после того как оно разочаровалось во всемогуществе этой руководящей силы общества. Достаточно вспомнить реформаторские шаги последнего руководителя КПСС – М.С. Горбачёва. Даже то, что генсек пытался перестроить общество, обращаясь непосредственно к его членам, опираясь на индивидуальную активность, создавая конкретные условия для ее проявления (принятие законодательных актов об индивидуальной и кооперативной деятельности в СССР), не помогло удержаться старому советскому способу жизни в СССР в каких-то неокоммунистических рамках существования. Как только было ликвидировано конституционное положение о руководящей роли КПСС, поддерживаемой в том числе и репрессивными методами, СССР развалился. Причем, как ни странно это звучит, развалился благодаря местечковым лидерам всё той же КПСС, которая раньше казалась незыблемым интернациональным объединением своих членов, интересы которых реализовывались прежде всего в рамках строгой организованности, дисциплинированности и единства.
Такой «коммунистический» реванш и определил те политико-экономические зигзаги, которые свойственны не только постсоветской России, но и практически всем постсоветским республикам старого СССР, включая даже прибалтийские страны, которые якобы продвинулись в своем постсоветском времени дальше, чем нынешние члены СНГ. «Бацилами» старых коммунистических технологий организации и управления обществом оказались зараженны, таким образом, все руководители новых государств, получивших самостоятельность. Они, естественно, и задали общую тональность в управлении. Конечно, в своих действиях они не воспроизводили старые коммунистические штампы руководства, всецело базировавшиеся на вульгарном марксизме. Но и «закоренелыми» агностиками не стали, используя в обновлении жизнедеятельности постсоветского общества чаще всего дедуктивный метод в выведении новых перспектив развития из старого советского опыта. В этом «новым» руководителям активно помогала и та часть обществоведов, которые сформировались в рамках методологии марксизма, продвинувшись в советское время благодаря своим успехам в развитии именно этого методологического идеала в своем карьерном росте и сохранивших руководящие посты в науке. Для тех и других новый методологический идеал не мог простираться дальше той конвергенции, которую они еще так недавно активно критиковали.
На первых этапах развития новой России реализация конвергенции осуществлялась в форме реставрации опыта жизнедеятельности дореволюционной России. Тот вал публикаций по предпринимательству – в общем-то, ключевому субъекту развития постсоветской России, – к сожалению, характеризовался далеко не прогрессивным смыслом. «Возвращение к утраченному» под девизом которого осуществлялся процесс изучения путей развития новой России, абсолютно не имело ничего общего с тем феноменом – предпринимательством – в его методологическом для развития человеческого общества ключе, который только и мог стать главным и основным субъектом развития России в новейшей истории. «Возвратиться» новая Россия могла лишь к условиям жизнедеятельности царского периода, который, как и социалистический период, характеризовался главным образом административно-командным способом организации жизнедеятельности общества. О той свободе, которая была лозунгом отхода от социализма и на волне которой произошли коренные изменения в СССР, стали в лучшем случае много говорить, почти сразу же забывая о ее главном методологическом назначении в качестве единственного способа жизнедеятельности нового общества, кардинально противопоставляющего новое начало – самодеятельность – постсоветской России старому началу – ее административно-командному сковыванию. Именно в последнем ключе стали восприниматься и трактоваться и те технологии организации новой жизнедеятельности общества, административное «внедрение» которых в практику ассимилировало их со старыми социалистическими и царскими технологиями и, естественно, формировало ту систему остракизма, с помощью которой можно было бы практически решать проблемы реставрации в посткоммунистической стране какого-то, пусть и мутантного, но социалистического строя.
