Нина Воронель – Игорю Губерману:
– Говорят, ты с людьми общаешься за деньги?
– Да, но за какие гроши!
Эти записки возникли из одного телефонного звонка. Обычного утреннего (или вечернего) перестука-перезвона: «Старуха, что нового?»
Помнится, я принялась уговаривать Игоря поехать на один из тех семинаров в кибуце, которые время от времени устраивает наш местный Союз писателей. Кормят от пуза, говорила я, выпивку возьмем, на травке посидим, на коровок поглядим…
– Так это же счастье! – воскликнул он с воодушевлением (что, вообще-то, у него ничего еще не значит). – А жен с собой можно брать? Я бы Тату взял. Я как раз о ней воспоминания пишу, а когда объект под рукой, это гораздо удобнее.
Я расхохоталась.
Но спустя час или два после того мимолетного разговора вдруг подумала: черт, а ведь и в самом деле – почему бы не записывать за ним все его мгновенные, как вспышки магния, остроты, этот бенгальский блеск молниеносной реакции в разговоре, убийственные реплики в неприятельских перепалках, перлы любви по отношению к семье и близким друзьям – все то, из чего и рождается не сравнимое ни с чем, прямо-таки радиоактивное обаяние, которое излучает этот немолодой еврей с вислым носом…
Почему бы и нет, подумала я, если объект действительно под рукой, и главное – живехонек, то есть всегда может восстать против неправды, преувеличения, искажения фактов… Вот эти-то воспоминания самые правдивые и будут, подумала я тогда…
Поулыбалась про себя, вспоминая всякие забавные эпизоды с Губерманом, его шутки, всегда неожиданные до оторопи, и… занялась своими делами.
Затем последовал еще звонок, один из бесчисленных.
– Старуха, а вот в четвертом номере «Дружбы народов» про тебя Приставкин воспоминания написал.
– Обидные? – поинтересовалась я.
– Нет, положительные. Пишет: «Красотка Дина». Подробно описывает, как вы пьянствовали в Пицунде… Странно, как ты доверяешь летопись своих пьянок кому-то другому. Хули тебе самой воспоминания не писать?
И тогда неожиданно для самой себя я сказала:
– А я пишу!
– О ком? – спросил он.
– О тебе, – тихо ответила я.
А потом села к компьютеру и для начала записала этот разговор.
На семинар мы, кстати, поехали – целый автобус разновеликих литераторов – поэтов, писателей, драматургов. Кормили нас действительно на убой, травка зеленела, солнышко блестело, коровки мычали… и выпивки было привезено достаточно. И все было бы замечательно, если б не братья поэты, которые сразу принялись задаривать друг друга своими книжками. Одна поэтесса выпустила книжку эротических стихов, всю, буквально, утыканную фаллосами. В каждой строфе там фаллос на фаллосе сидел и фаллосом погонял. Все коллеги получили по дарственному экземпляру этой книжки. В том числе и Губерман. За завтраком в кибуцной столовой он – невыспавшийся, злой – подсел к нам, положил эротическую книжку на стол, постучал по ней ногтем и мрачно сказал:
– Ребята, эта штука будет посильнее, чем фаллос Гёте!
Давно замечаю, что его отношение к книгам совершенно не писательское, а – читательское. То есть, как нормальный читатель в своих пристрастиях он опирается на свое «нравится – не нравится». Абсолютно свободен от тяжких писательских вериг: болезненного самолюбия, тщеславия, ревнивого слежения за тем – кто, когда и где сказал или написал что-то о нем. Свои четверостишия, как известно, без всякого почтения называет «стишки». Очень часто, рассказывая о начале своей эстрадной деятельности, говорит – «когда я начал завывать стишки со сцены». Поэтому, когда он звонит и сообщает: «А я сейчас написал, по-моему, гениальный стих», – то за этим следует, как правило, нечто скабрезное.
На днях подарил новую книгу «Закатные гарики». Я болею, лежу с температурой и читаю подарок. Игорь звонит и долго говорит о чем-то с Борисом. Тот сообщает, что Дина (я, то есть), лежит с температурой, листает «Закатные гарики» и ржет.
После разговора проходит минут пять, раздается телефонный звонок. На этот раз Губерман требует к телефону меня и – «старуха, по-моему, я написал гениальный стих»:
Лежит Дина на одре, Держит книжку на бедре. Прочитавши этот труд, Впечатлительные мрут.
Когда он в друзьях-литераторах подмечает трепетное отношение к их собственным выдающимся творениям, то высмеивает тонко и беспощадно, так что поначалу, вроде, и внимания не обратишь – как на укус комаpa, – зато потом долго расчесываешь уязвленное самолюбие.
Как-то я пожаловалась ему на издателя-вора, который время от времени допечатывает тираж и продает мою книгу, зарабатывая на этом. Игорь говорит – так отбери у него типографские платы!
Я возражаю – неудобно, издатель ведь вложил в издание деньги, выходит, платы наполовину принадлежат ему.
– Отлично, – говорит Губерман, – а хранятся пусть у тебя. Вот ключ от Храма Гроба Господня уже семь веков хранится в одной арабской семье, а ведь это большая святыня, чем твой роман…
Помолчал и добавил глумливо: —…пока.
Во всем, что касается литературных пристрастий, для него не имеют значения ни мнения авторитетных критиков, ни модные имена. Повлиять на его восприятие книги невозможно. Звание «говна» может заработать какой угодно нашумевший роман.
Я подсунула ему читать новый перевод Генри Миллера, страшно расхваливая.
Он прочитал, звонит:
– Нет, совершенно мне не нравится. Все, что касается эротических сцен – однообразно и скучно. В этом я больший специалист, чем Миллер, мне неинтересно. И потом: он постоянно употребляет это ужасное слово «вагина». Повсюду, куда не сунься по тексту – вагина, вагина, вагина… Так и хочется присвоить ему звание – «вагиновожатый».
Но когда Губерман вдруг открывает новое для себя имя, он способен говорить о книге долго, бескорыстно, упоенно и на мой ревнивый взгляд – неумеренно. Вообще, он из тех, кто способен влюбляться в литературное явление.
Звонит недавно, спрашивает – что поделываю. Говорю – читаю хорошую книжку. Он говорит – и я, знаешь, читаю хорошую книжку, Лоренса Дарелла. Я вошел в его «Александрийский квартет», и мне так хорошо в этом пространстве, вылезать не хочется!
– Ас возрастом понимаешь, что лучшее занятие в жизни – читать хорошие книжки, – подхватила я, как всегда не замечая, что доверчиво «подставляюсь». Реакция последовала незамедлительно.
– Конечно! – подхватил он. – Вот так задумываешься понемногу: хули мы с тобой столько времени потратили на то, чтобы их писать!
Вообще-то, его характер (он домосед) находится в постоянном противоречии с образом жизни (разъезды, выступления). Поэтому в те редкие дни и недели, когда удается отсиживаться дома, он требует, чтобы домашние его не трогали.
На днях жалуется, что Тата затеяла ремонт, и в доме нет житья. Впоследствии оказывается, что «ремонт» – это всего лишь побелка потолка в кухне. Но Игорь очень мрачен, и хает этот ремонт через каждое слово. Едем в их машине в гости к общей приятельнице, в Тель-Авив. Случайно заговорили о Толстом.
