Утро на Мазовецкой улице
Варшава, июль 1939 года. Воздух в городе был полон беспокойства, почти ощутимого на вкус, напоминающий металлический привкус перед бурей. На улице Мазовецкой, где ящики с фруктами и свежими булочками стояли перед магазинами, а старые здания с треснувшими фасадами, казалось, хранили все тайны этого города, Яков Штерн закрыл свою ювелирную лавку, расположенную на первом этаже, которая была его миром, его маленьким космосом. Однако утром, прежде чем начать работу, Яков всегда заходил к своему другу Леве, владельцу кафе, расположенному по той же улице. Для него это был своего рода ритуал – чашка чёрного кофе, несколько слов с друзьями, которые с годами становились всё более редкими, ну, и, конечно, новости.
Яков был среднего роста с ярко выраженными еврейскими чертами. Его лицо, узкое и немного продолговатое, было подёрнуто морщинами, но их было мало для того, чтобы скрыть то, что пронёс он за свою жизнь. Густые волосы с лёгкой сединой ещё недавно были тёмными, но теперь заметно поседели, как и его усы – тонкие, строгие, отражающие его внутреннюю решимость. Яков носил тёмно-синий костюм с жилетом, который, казалось, был чуть ярче, чем сама реальность, и чёрный галстук, почти всегда слегка взъерошенный, что добавляло ему естественного обаяния. Его глаза, тёмные и немного задумчивые, как два маленьких зеркала, отражали всю тревогу, в которой он жил последние месяцы. А сегодня они были особенно мрачными и усталыми.
Он вошёл в кафе, чувствуя витающий запах подгорелого хлеба и свежего кофе. Лева сидел за столом, облокотившись на газету. Он был намного старше Якова, с волосами, которые уже давно потеряли всякий цвет, и густыми всегда нахмуренными бровями.
– Доброе утро, Яков, – тихо сказал Лева, не поднимая глаз. – Что, снова через чашку кофе будем спасать мир?
Яков улыбнулся, присаживаясь рядом, взяв в руку чашку. Он обычно не любил много говорить на эти темы. Предпочитал слушать. Но сегодня его мысли были ясными и тяжёлыми, как отполированные речные булыжники – холодные, гладкие и давящие грузом неоспоримой истины.
– Думаю, нас никто не спасёт, – ответил он, с усмешкой. – Впрочем, как всегда. Так что давай, Лева, рассказывай, что нового?
За столом сидели ещё несколько мужчин. Их разговоры смешивались в один гул, и каждый пытался донести до других свои опасения, свои переживания. Один из них, Шломо, усмехнулся, нервно покачивая головой.
– А что тут скажешь, Яков? Польша действительно похожа на рождественский пирог. Стоит на столе, медленно остывает и ожидает своей участи, – сказал он. В голосе его сквозила ирония, но в глазах скрывался страх. – И два голодных соседа, Гитлер и Сталин. Сидят под этим столом и точат ножи, не обращая на нас внимания.
– Мы, как пирог? – проговорил другой мужчина, похожий на торговца. – Вот это ты загнул, Шломо! Да, мы тут ещё живые!
Шломо махнул рукой, почти не замечая своего собеседника.
– Да тут все, как на ладони. Немцы кричат: «Данциг наш, и коридор тоже!», а советы тихо улыбаются, поглядывая на восточные польские земли. Я понимаю, Гитлер, он точно захочет захватить всё, что можно. А вот Сталин, с его улыбкой, даже где-то и опаснее.
Яков задумчиво посмотрел на чашку. Его пальцы нервно отбивали чечетку о ее край. Ожидание было слишком острым, как режущий нож.
– Да, что тут скажешь. Вы все правы, – сказал он наконец. Его голос был тихим, но твёрдым. – Но вот интересно: как думаете, что с нами будет, если они начнут делить нас, как этот пирог? Мы тут с Гитлером на стороне, и с Советами тоже вроде, как по соседству, но всё равно – нам-то что делать?
– А поляки говорят, что нас с союзниками не тронут! – добавил другой мужчина, с болезненным смехом. – Британия, Франция, нам помогут? Да они все в своей политике утонули так, что не видят, что у нас под носом надвигается настоящая буря!
Шломо вновь вздохнул.
– Как бы понять, где правда, Яков. Все чувствуют, что война не за горами, только вот никто не хочет это признать вслух. Мы сидим и тянем время, думая, что, может, всё будет хорошо. Но… может, они нас захватят с двух сторон. Прямо как в том сне, а?
Яков сжался. В голове всплыли рассказы беженцев из Германии. И было очевидно, что война, к которой все привыкли, как к темному облаку, что висит на горизонте, вот-вот разразится.
– Они хотят Львов, – сказал он, резко прерывая тишину, которая опустилась на стол. – Сталин ещё в прошлом году писал письма, как он планирует расширять границы. Нам нужно быть готовыми.
– Сильно ты говоришь, – сказал Лева, наклоняясь вперёд, – но что мы можем сделать? Сидеть и надеяться, что нас не затронет этот огонь?
– Это не поможет, Лева, – прошептал Яков. Его взгляд стал более серьёзным. – Нам надо действовать, или мы потеряем всё.
Мужчины обменялись взглядами, но никто больше ничего не сказал. В воздухе снова витал тот же запах, как если бы сама Земля предчувствовала грядущую бурю. Гитлер и Сталин стояли под столом, готовые разделить Польшу. А Варшава, с её улицами, кафе и людьми, думала, что ещё есть время, что ещё можно надеяться на союзников. Но всё уже было решено.
Воспоминая о Молдаванке
Яков Штерн вошёл в свою лавку, как обычно, чуть наклонившись под низкой притолокой и провёл пальцами по дереву двери, как по старому другу, с которым прожито полжизни. Просторная витрина притягивала солнечные лучи утреннего варшавского лета, заставляя украшения играть бликами на бархатных подставках. Здесь было тихо, почти свято. Запахи серебра, пыли и тонких масел витали в воздухе, как память. Он подошёл к верстаку у окна, сел на стул, надел лупу и принялся за работу. Пани Волынская заказала колье к именинам своей кошки. Эта богатая вдова с причудами, но с отменным вкусом была его постоянной клиенткой. Он аккуратно удерживал оправу в пальцах, вставляя алый гранат в центр подвески. Рядом на подушечке уже лежала готовая пара сережек, под которые он и мастерил колье.
Но мыслями Яков был далеко. Одесса…Молдаванка…улица Мельничная…Пыльные улочки, крики лавочников, запах горячих пирожков и дешёвого мыла. Он вспомнил тот дом на углу с обшарпанным фасадом и облетающей краской на ставнях. Родительский дом. Там отец – серьёзный, с чёткими чертами лица, пахнущий табаком и потом. Мать – тихая, с вечным платком на голове. И брат – суровый и вечно обиженный на Якова за его «мечты».
Он ушёл оттуда в 1911 году. Ушёл с тётей Хеленой, которая была чуть безрассудна, но верила в своего племянника. Она увезла его в Варшаву, чтобы он поступил в Академию изящных искусств. Яков тогда горел. Учился до полуночи, штудировал книги по технике гравировки, перспективе. Изучал польский язык – кропотливо, ежедневно, годами. Всё ради одного – поступить. Уровень В2 по польскому дался тяжело. Но он не отступил. Он составил портфолио с ювелирными эскизами и хранил в папке, которую бережно носил, как молитвенник.
