Я родилась в 1910 году в Житарях. Умерла мама, мне не было четырёх лет. Жила я с отцом два года. Он женился. Мне очень было жить трудно. Были принуждённые взять к себе дедушка и бабушка, и мамин брат со своей женой. Как им сказали посторонние люди, что ваша сиротка очень плохо живёт: гоним коров в табун и смотрим, на площади лежит, спит девочка, и узнали, что Гаврилы Семёнача сиротка. И пошли ему сказали, что так нельзя делать: спит по ночам на улице, то – на завалинке у двора. Как я играю и усну – присмотру нет. Вот тогда мамины родители и приехали за мной.
Но отец не отдавал меня, потому что у них народилась девочка, я нужна была нянчить. Но бабушка, мамина мать, уговорила отца. И вот, помню, как приехали они за мной: дядя и бабушка. И повезли. Я стояла в ходке, держалась за края ходка, а отец шёл возле ходки, и его спрашиваю: тятя, ты со мной? Он отвечает: с тобой, с тобой, доченька. Я была довольна, что он идёт рядом с ходкой. И вот доехали до последнего дома деревни, и отец спрятался за дом, а я, как зевну, и так заревела. Дядя ехал быстро, и я до самой деревни орала: ой, тятя, ой, тятя! В деревню Новокумляк, 12 километров от дома. И это я всё помню.
Привезли, и вот я им дала работу: одна тётя топит баню, вторая тётя шьёт рубашку и платья, а дядя мне стригёт волосы. Когда остриг меня, тётя повела в баню. И она мне мыла голову сильно горячей водой, ей жгло руки, а я не плакала, я рада, потому что у меня была коростина во всю голову, под ней – вши. И вот поетому я не слышала, что мне жгёт вода горяча.
После бани меня накормили и спать уложили. И я около двух дней спала. Меня следили: подойдут, послушают, что дышу и не трогают. Когда я проснулась, мне показалось так светло, так светло! Я ето всё помню.
Детство мое тижолое, трудное. Нас было 10 человек, дедушка Андрей Тимофеевич, бабушка Евгения Федоровна, дядя Демитрий Андреич, его жена тетя Анна Егоровна, тетя Стиклетиния Сергеивна, жена дяди Пети Андреича, он погиб, тетя, мамина сестра Анна Андреивна. У тети Стиклетинии было трое детей, был мальчик, он скоро помер после отца. У тети Анны была девочка Мария, и я десятая, да еще две девочки дяди Пети дочери, и вот нас было 10 человек. И вот помещались, в двух комнатах спали: дедушка на голце ето называлась пристройка к печи, деревяная пристройка, а бабушка на полатях, она была с краю, рядом тётя Стиклетиния, рядом её две дочери. А я рядом с ними у стенки, но было мне неловко спать, где я спала, тут был бугор и яма такая, плоха верхнея доска, и я всю свое детство спала тут на одном месте и мне сильно было неудобно. Я подстилала одежду, а надо мной смеялись, что мякожопая, я им говорю, что у меня бугор и яма, оне, как не слышут, потому что нету мамы. За столом я сидела против угла, мне было очень не удобно тянутца хлебать, потому было из одной чашки, больше не было места, если мне не нравитца, они скажут: не ешь. А Рая, дочь тети Стиклетинии, она скажит, что ей нравитца, то ей другово дадут, а я зареву, что ей дали гаворят: она помлачше. Ей было 8, а мне 10 лет. Ты ведь нездешняя, ежай к отцу, оне скажут, я замолчу. Я боялась, как бы меня не увезли к отцу, я его не любила и боялась, и сразу замолчу. На посылках везде только меня посылали, когда я стану одеватца пальто, то кричат: быстрея. Я до чего привыкла быстра – ни когда пуговки не застягивала в избе, только на улице, пока бегу по дороге застягну. Если я сяду под кухонное окошко, то дедушка на меня закрячит строго, что уйди от окошка, я быстро уйду. Много сидят в избе и говорят обо всём, и мне тоже охота сказать что-нибудь, и вот я скажу что-нибудь, а дедушка на меня взглянит и закряхчит, что замолчи и, что я похожу на отца, и он не любил отца и меня ненавидел и часто ругал. Я его боялась до возрасту лет, когда бабушка заступитца за меня, а другой раз меня уговариват: ладно потерпи ты ведь лишняя, вот он и ругаетца. Бабушка была добрая, она всё добром меня уговаривала.
Етот дядя Демитрий, который меня привёз от отца, у него не было детей, я его звала Лёля, меня так приучили. Была война германская, и он попал в плен. Пять лет он был там. Я за ето время подросла. Когда он пришёл из плена, я была у невесты, смотрела свадьбу. Меня вызвали на улицу и сказали: айда, у тебя дядя пришёл с плену. Я побежала, подхожу к дому и удивилась: столь народу было, полна комната, и в сенях, и у двора. Он с родными сидел за столом, и вот провели меня вперёд, и он увидал меня, и кто-то взяли, и к нему посадили на колени, и он очень крепко прижал к себе, и поцеловал, и даёт мне гостинцев.
В плену, в Германии, голодовал дядя Митрий сильно. Писал нам: вы пишите, что стряпаете собаке Ряпчику лепёшки с травы чёрные, а я бы рад етим чёрным лепёшкам. Нас, если выпускают на волю, то мы бежим к помойным ямам, кто вперёд, и накладываем ведро, и промываем водой. Там кожурки всякие и рыбны кости, что попало, то и едим.
И вот я начала с двумя дядями жить, оне все меня жалели. Поедут в поле, попрошусь – оне возьмут. И там шутят со мной. Станем обедать: дядя Петя возьмёт яички, моё спрячет и сам спрячется, и я его ищу.
Тётя Нюра с дочкой взамуж вышла, Лёля меня взамуж выдал и другую, Раю, тоже взамуж выдал. Тётю Стиклетиню отделил, врозь с дочкой остались, дедя и баба и Лёля, и тётя. Лёля измучился с нами, сиротами. Мы все были сироты. Вся семья была сиротская. И вот он нас вырастил, всех по хорошему, всем свадьбы делал, мы его любили. Если его нет, то нам скучно, как приходит, нас развеселит. Зачнёт шутить. К нашему балагану много народу приходило, мне говорят: какой весёлый дядя Митрий. Как-то один год молотили у дяди Сани Совенкова, обедать пошли к ним в дом с гумна, он так чудно шёл, интересно, все со смеху падали, наль скулы больно. Матершиные слова никогда не говорил, а шутить умел.
Бабушка грустная, у ней много горей. Ей было тижоло. Когда улыбается, то мы были рады её улыбке, мы её жалели. Очень она была добрая. У ней столь было горей. Первое горя – мама моя умерла. Тут дядя Петя умер на фронте, троих детей оставил. Лёля был в плену в Германии 5 лет, дочь тётя Дуня умерла, пять детей оставила, вторая дочь её – Нюра разошлась с мужем, с дитём осталась, молоденькая. Вот мы её жалели. Дедя помер быстро и не болел, ударило его в голову и на третий день помер, остались мы троя.
Зачали сгонять в колхоз. Лёля подал заявление в колхоз вступить, но его не взяли: у тебя был дедушка церковным старостой. И вот Лёлю стали прижимать хлебом. Вёз в развёрстку 100 пудов. Он увезёт, оне ещё накладывают. Он выплатит, оне на догон ещё наложат. У него нет даже для себя, а оне: давай. Он покупал хлеб, увезёт, оне – ещё давай. У него – ни хлеба, ни денег нет. Откуда у него деньги: сирот одевал, отдавал взамуж. Тогда его повели в свою каталашку, так у нас звали. А потом, на другой день его увезли на Пласт. Мы с двоюродной сестрой всё передачи ему носили и всё плакали: зачем посадили, он вырастил всех нас. Посидел на Пласту в тюрьме пять дён, и увезли дальше. Он сидел в Мнатагорске два года, и приехал Калинин в Челябинск, и освободил его в 34 году. Пришёл домой и уехал на Пласт. Полгода жил у нас. Помню, двоюродная сестра Клава дала ему каши пшеничной варёной, в газетку завернула. Он принёс к нам, бабушка сидела на дворе, он подал прямо в газетке, и баба рада тут же съела, вот до чего была голодная. Ети годы были очень голодные, весь народ голодовал. Купил он, мы все сироты ему помогали, каркасик, маленьку избёночку, две маленьки комнатки. И так рад был! И говорит: хоть отдохну под старость лет. Не больше полтора года прожил, и его в 37-ом году взяли, в 12 часов, и увезли на хотке неизвестно куда. Как будто бы в Камышлов город, и там помер будто бы по своей смерти, по старости. В 41 году прислали выключку и денег 1200 рублей, в милиции сказали, что он был враг народа, а теперь с него ето сняли и за ним ни чего не числится.
