Я услышала шум на улице, вышла во двор и стала оглядываться, откуда раздается крик. Повернулась к соседскому дому и вижу картину: баба Маня в огороде стоит на четвереньках и, заглядывая в погреб, громко кричит слегка глуховатому деду:
– Дед! А дед! Ты там живой?
В ответ слышится из погреба:
– Не дождёсси, старая! Я тебя Саньку не оставлю!
– Да, живи, сколь хошь! Токо при чём тут Санёк?
– Ага! Тода зачем он висить всё время у нас на заборе? А ты, старая, ему глазки строишь.
– А тебе хучь строй, хучь не строй всё равно толку нет. Тебе дажеть вина незя. А я женчина, мине и вина хотца и мужского внимания. – громко крикнула бабка в недра погреба.
– Ага! Думашь от твово СанькА есь толк? Да он старше меня! А ты всё глазом косишь в евойну сторону. Вниманья ей мало! Всю жизь всё моё вниманье токо тебе было, а таперя ты Саньку глазки строишь.
– Дурак ты, старый, мелешь незнамо чё! Вот чичас закрою тебя в погребу, и сиди тама.
– Ага! Я дурак старый, а твой Санька умнай! Надо было его ещё тода, кода ты бегала, то к ему, то ко мине на вилы поднять, а то мелькат тута постоянно мимо нашего двора, на грех наводить. Так и хотца, чем нить по черепку дать.
– Так он меня наводить на грех, а причём тута ты? – захохотала баба Маня.
– Охальница! – крикнул дед в сердцах.
– Ага! Я охальница, а ты кто, старый? Ты зачем давеча всю пензию Ваське малахольному отдал?
– Дык, жалко стало мужика, потерял свою-то и домой боялси итить, у его Дуськи рука-то чижёлая, как дасть ему, так он в пятый угол летить.
– А ты откуль знашь, чё у Дуськи рука чижёлая? Ты, старый, моей руки не пробовал! Вот ещё раз отдашь пензию, тада узнашь, какА рука у меня!
– Н-е–е-т, старая, меня бить незя, зашибёшь ненароком, тебя посодют, а туды Саньку точно не пустять.
– Ты, дед, договорисся тама у меня, чичас сам по черепку получишь.
– Ладноть, старая, помоги выбраться, потом твои полки доделаю, замёрз ужо.
– Я, дед, тебе не помощник, сам знашь, спина у меня болить. Пойду кого-нить позову. Дед, а можеть, Саньку позвать, он мигом тебя выдернеть из погребу, он жа ещё ничё, крепок, не то чё некоторы.
– Издеваесси, старая?! Да я лучше здеся сгибну, чем мине Санька будеть помогать.
– Да, ладно, дед, я пошутила! Чичас Нюрку кликну, – повернувшись в сторону моего дома баба Маня истошно завопила:
– Нюра-а-а-а! Ню-ю-ю-рка!
Я вышла из-за дома, чтобы она меня увидела и спросила:
– Баба Маня, звала?
– Нюр, помоги деда выташшить из погребу!
– А ты, баб Мань, за что его туда законопатила?
– Ревнивый шибко! Все ему Санька Малюта покоя не даёть. Сколь годов прошло, а он простить не можеть, что Санька за мной ухаживал.
– Ну, баб Мань, вы даёте!
– Ой, Нюрка, сама удивляюся, как они ещё до сих пор друг дружку не порешили!
Я подошла к погребу, заглянула, сидит дед скукожился весь, я спрашиваю:
– Дед, ты как, не вымерз ещё?
– Нюрка, помогай, бабка меня извести хотела, чуть не заморозила. Поди со своим Саньком договорилися. Не дождутся!!! Ети их в лахудру!
– Давай дед руку, не ругайся.
Дед протянул мне руку и стал с моей помощью подниматься по лесенке наверх. Когда выбрался из погреба, я спросила:
– Дед! Тебе сколько лет?
– Дык, я ужо и не припомню, Нюрок.
– Какая ревность, какая любовь в вашем возрасте?
– Нюрка! Ты не права! Любовь – она не думаеть сколь тебе годов. – поднял дед указательный палец вверх, чтобы речь звучала убедительнее, – мы вот с бабкой всю жизь живём и всю жизь я её, паразитку, люблю, – дед опустил руку и махнул ею с отчаянием, – а Санька всё время мимо нашего двора шмыг – туды, шмыг – сюды, а сам через забор заглядыват. Я жа, Нюра, свою Маню у его, можно сказать, с-под носа увёл. Он собралси жениться на ей, а сказать об ентом не успел, зато я успел её увести. Вот он бесилси, мы чуть не поубивали друг дружку. С тех пор мы, Нюра, с Саньком – враги, – потом перейдя на шёпот, чтобы не услышала баба Маня дед поведал, – я, Нюра, её до сих пор люблю, бабка знат об ентом и подсмеиваетси надо мной. А мине обидно. Можеть меня бабка никогда не любила?
– Дед, баба Маня вышла замуж вообще-то за тебя, а не за Санька, значит и любила она тебя. Поздно, дед, ревновать. Вы же всю жизнь прожили вместе с баб Маней, детей нажили, внуки у вас, а вы ссоритесь из-за всякой ерунды, как молодые. Иди, грейся, а то заболеешь. В другой раз теплее одевайся, когда в погреб полезешь.
– Эх, Нюра, наши дети давно про нас с бабкой и думать забыли. Не приезжають, не пишуть. Одни мы, как перст. Чё случися, никого рядом нет. И детям не сообчишь, дажеть не знаю куды и писать.
– Ладно, дед, не переживай, я с вами и никогда вас не оставлю. Ты же знаешь, что у меня никого нет, кроме вас.
– ХорОша ты, Нюра, девка, тольки вот замуж выйдешь и забудешь про нас.
– Зря ты, дед, так думаешь. Никогда я вас не оставлю, мне без вас плохо, я же тоже одна, случись что, и мне не к кому разу обратиться за помощью кроме вас. Иди, дед, грейся, а то вон синий весь.
Я шла домой, а в голове крутились грустные мысли о моих стариках-соседях. Ведь у них и дети есть, и внуки уже взрослые, но никому до них дела нет. Хоть бы иногда интересовались, как они тут живут, да и живы ли вообще. А старики молодцы, я смотрю на них и удивляюсь: ведь они уже много лет вместе, детей вырастили, а всё ещё про любовь говорят. Дед до сих пор ревнует свою бабу Маню, а она над ним посмеивается, да подшучивает. Они, похоже, держатся только благодаря надежде, что дети о них вспомнят и приедут навестить. Ведь я много раз наблюдала, когда баба Маня или дед сидели, глубоко задумавшись с печальными лицами, тут и гадать не надо, думают они о своих детях и внуках, которых ждут.
***
Я тогда ещё совсем маленькой была, когда их сын Василий уехал в город на заработки и не помню его совсем. Говорят, он там женился, у него родился сын, они завербовались куда-то и уехали. С тех пор от них не было ни слуху, ни духу, а может, с ними что случилось, но, тогда старикам бы сообщили. Много лет уже смотрю на них с какой надеждой они встречают нашего почтальона Марусю Самохину, а она, бедная, каждый раз, проходя мимо них, отворачивается, чтобы не видеть глаза стариков, в которых ожидание и боль. Нину, их дочь, я чуть-чуть помню, я тогда немного уже подросла, когда она тоже уезжала в город. Особенно мне запомнилось, как дед Трофим и баба Маня смотрели ей вслед, а слёзы у обоих бежали огромными горошинами, а они не успевали их смахивать. От дочери было одно письмо вскоре после её отъезда, в котором она сообщала, что выходит замуж и уезжает жить в Душанбе. Обещала написать, как устроится на новом месте, но, видимо, жизнь закрутила так, что о родителях забыла. Маруся как-то жаловалась:
