В последнее время во мне жила уверенность, что я в своей жизни повидал достаточно всякого, хотя не прожил ещё и 35 лет. Но то, что я увидел перед собой в данный момент, сильно поколебало эту мою уверенность.
Дело в том, что сегодня в 7 часов 45 минут утра, торопливо настрочив заявление с просьбой об отпуске без сохранения содержания на три дня по личным обстоятельствам, я вышел из двери учительской, пересёк приёмную, и решительно распахнул сверкающую лаком белую филенчатую дверь кабинета директора нашей школы. За столом, откинувшись на спинку кресла, сидел он, Алексей Степанович Минаков, и удивленно смотрел на меня мертвыми неподвижными глазами. Из правого уголка его рта тянулся ручеёк уже запёкшейся крови, а из-под распахнутого светлого пиджака на белоснежной сорочке левее галстука виднелась черная круглая дырка и расплывшееся бурое пятно вокруг неё. В кабинете ощутимо пахло порохом.
Если быть до конца честным, я не осознал достаточно точно, сколько именно секунд или минут стоял в дверях, тупо глядя на то, что совсем недавно было нашим директором. Пришел в себя я от нетерпеливого женского голоса за моей спиной.
– Сергей Аркадьевич, что Вы тут стоите? Директор у себя?
Я медленно обернулся. По всей вероятности стоявшей передо мной завучу первой смены Вере Ильиничне что-то в моем лице показалось не совсем обычным.
– Господи! Что с Вами, Сережа?
– Со мной-то ничего…
– Да что такое!? В конце концов…
Она рукой оттолкнула меня с пути и шагнула в кабинет.
Теперь-то я уже буду знать, как страшно могут кричать чем-то внезапно испуганные женщины! Но в тот момент я к этому был ещё не готов и от неожиданности растерялся…
Откричав, она рухнула без признаков жизни на пол. Цвет её лица стал совершенно идентичен цвету директорской двери.
Учителя, уже начавшие роиться в учительской в ожидании звонка на первый урок, секретарь директора Людочка, поправлявшая перед зеркалом в приёмной свою модненькую прическу, ученики, через открытую дверь приёмной услышавшие вопль Веры Ильиничны, тут же бросились к месту происшествия и едва не втолкнули меня, навалившись довольно многочисленной толпой, в кабинет.
Но крик завуча уже привел меня в дееспособное состояние и я, проявив мужскую твёрдость и хладнокровие, несмотря на противную дрожь в ногах, непреодолимо встал на их пути.
– Назад! Все назад! Я кому говорю!?
Давление несколько ослабло. Но шум нарастал.
– Люда! Срочно вызывай милицию и скорую помощь. У нас больше нет директора…
Я покосился на неподвижную Веру Ильиничну.
– И если ты слишком долго будешь соображать, можем недосчитаться и завуча…
В наступившей тишине я услышал стук упавшей на пол расчёски. А в голову пришла совершенно дурацкая мысль: теперь непонятно, кто меня будет отпускать без сохранения содержания по личным обстоятельствам на три дня?..
Вообще-то, несколько лет назад мне приходилось видеть убитых людей. Большинство из них выглядело гораздо менее привлекательно, чем то, что я видел сейчас перед собой. Но там была война.
Труп школьного директора в собственном кабинете с пулей в груди почему-то совершенно не укладывался в мои привычные представления о жизни и смерти. Особенно – о неестественной смерти.
Между прочим, было как-то не очень похоже и на самоубийство. Мне, правда, с моего места не была видна правая рука директора, свисавшая безвольно к полу. Но я почему-то подумал, что если в ней даже и есть пистолет, то это ещё не доказывает, что Минаков добровольно жал на спуск. Было в выражении его лица что-то такое, что вызывало у меня сомнения по этому поводу. Может, этот его удивленный взгляд в мою сторону?
Между тем, испуганный улей в приёмной ожил и загудел с удвоенной силой. Ирина Сергеевна, симпатичная химичка лет тридцати двух, которая, как я замечал не раз, почему-то чаще других оказывалась поблизости от меня, помогла мне привести в сознание Веру Ильиничну. Её подняли и увели в учительскую на диван, где она дрожащими руками уже поправляла свои жиденькие обесцвеченные волосы. Люда, наконец, дозвонилась до милиции и скорой помощи. Я, передав завуча на попечение Ирины Сергеевны, выставил из приёмной всех учеников, а учителей потеснил в учительскую. Прикрыв дверь директорского кабинета, велев Людочке никого туда не пускать до приезда милиции, я тоже вошел в учительскую. Пришлось, правда, отвечать присутствовавшим там учителям на вопросы о том, что же все-таки произошло. Но я только сообщил, что Алексей Степанович мёртв. Ни о каких деталях виденной мной картины рассказывать не хотелось. Вера Ильинична, слегка оправившись от обморока, тихонько плакала на диване. Цвет её лица стал постепенно возвращаться к норме, но глаза продолжали светиться ужасом.
Я тоже вёл себя ещё не слишком адекватно. Даже спросил её, не подпишет ли она моё несчастное заявление вместо Алексея Степановича. В ответ она, конечно же, окатила меня гневным взглядом и принялась всхлипывать пуще прежнего.
Как и все в школе, я, конечно, знал об особом отношении Веры Ильиничны к Минакову. Это было тривиальной темой для злословия среди учителей. Но мне казалось, что наша «стальная Вера» не способна на глубокое романтическое чувство, которое она со всей очевидностью проявляла сегодня.
В это время глупо и бессмысленно прозвенел звонок на первый урок. В учительской возникла маленькая паника. Все разом загалдели. Кто-то считал, что надо идти на уроки. Другие кричали, что надо не сходить с ума и отпустить детей по домам. В конце концов, собравшаяся с мыслями Вера Ильинична решила позвонить в районное Управление. Она сообщила о случившемся, и потом долго и как-то неловко объясняла, что предлагает отпустить детей. Получив, по-видимому, согласие начальства, она положила трубку.
Мои мысли по поводу развивающихся событий сами по себе как-то выстраивались, и я решил вмешаться в происходящее.
– Вера Ильинична, может быть, детей пока не отпускать? Давайте их посадим в классы, а учителя просто побудут с ними. Сейчас приедет милиция. Они могут захотеть поговорить и с детьми, и с взрослыми.
Она задумалась. Потом, согласно кивнув, начала отдавать распоряжения. Скоро толпа детей, гудевшая у приёмной, была выдавлена учителями в учебные кабинеты, в учительской остались только завуч, я и преподаватель ОБЖ Александр Николаевич, у которого не было первого урока. Дети дали ему смешную кличку «товарищ папа». Я знал причину. Это был сорокапятилетний военный пенсионер, майор, пришедший работать в школу минувшей весной. Он был здорово похож на актера Александра Абдулова, только, как бы, сильно пьющего. По странной детской логике Абдулов отождествился с героем фильма «Гений», у которого была кличка «папа». На своих занятиях Александр Николаевич требовал от учеников, чтобы они называли его «товарищ майор». Объединив всё вместе, дети синтезировали кличку «товарищ папа». Так бывало в школе, когда учителя недолюбливали. При удивительном внешнем сходстве с Абдуловым майор был совершенно не похож по характеру на героя фильма. Дети считали его занудным сварливым «сухарём». И, пожалуй, были правы. Я тоже не питал к нему тёплых товарищеских чувств. Как-то случилось побывать в общей компании на учительской вечеринке. Я, конечно, смог с ним вдвоём крепко набраться, но поговорить с ним по душам и в той ситуации оказалось невозможно. То его начинало тянуть «на подвиги», то мне приходилось выслушивать его нытьё о незадавшейся жизни. К тому же я терпеть не мог в школе людей, не умеющих правильно строить свою речь и не обладающих чувством юмора. А ему ни то, ни другое совершенно не было свойственно.
