1.
Когда я был маленьким, то очень часто болел. Особенно плохо было зимой: изо дня в день мы ели один пустой рис. Нечем было топить. Не было лекарств, не было денег. И когда горячими красными жерновами на меня наваливалась очередная лихорадка, я лишь лежал под толстым стеганым одеялом и тихо стонал, не в силах пошевелиться. Мать уходила на поденную работу в господский дом, а за мной присматривала соседская старушка, бабушка Кайо.
Той долгой зимой изо дня в день шел снег, а на горные вершины ложились густые облака. Это было так страшно! Я натягивал одеяло по самую макушку, чтобы не видеть этой жуткой белизны без единого следа – мне казалось, что мир за стенами нашего жилища исчез, растворился в бесконечном мареве: кто-то стирает его черты, превращая в чистый лист, и скоро доберется до меня. И тогда я перестану существовать. Совсем…
И когда отчаяние достигало пика, издали вдруг доносился звонкий лай – это бабушка Кайо и ее пес Юки шли мне на помощь! С их появлением исчезнувший мир вновь появлялся и расцветал яркими красками: мокрый собачий нос тыкался мне в щеку, горячий язык торопливо вылизывал лицо, хвост стучал по полу… Бабушка садилась подле меня и горячей шершавой ладонью трогала лоб, поила горьким отваром. Вздыхала: «Ох горюшко…» А потом раскуривала фарфоровую трубочку и принималась рассказывать одну из своих замечательных историй. Она знала их тысячи! О ёкаях, лесных духах, богах и героях давно минувших дней.
И я ощущал их незримое присутствие: дуновением ветра на щеке, размытыми тенями в сумерках, скрипом потолочных балок существа давали знать о себе…
– Кайо-сан! Кто это воет в горах? Мне боязно!
– Это кицунэ, Ичиро-кун… это кицунэ… Лисы-оборотни. Им тоже голодно, вот и плачут.
– А откуда они взялись?
– В незапамятные времена ками Инари-сама спустился с небес на землю верхом на белой лисе и взял людей под защиту. А от той белой лисы повели свой род все кицунэ… и нет счета их проказам и хитростям. Берегись лисьего коварства, Ичиро-кун!
– А волки-оборотни есть?
– А то как же! – степенно кивала Кайо-сан. Юки тем временем уже давно посапывал у ее ног, свернувшись калачиком. – Оками они зовутся. Хранители наших лесов и гор, людям помощники. Случалось им и о пожарах упреждать, и заблудившихся в пургу выводить к селению…
– Выходит, они добрые? – я привстал было с постели, но голова закружилась, потемнело в глазах.
– Добрые, добрые… Лежи уж, болезный…
И я провалился в сон…
2.
Юки был странным псом. Весь белый, как снег – а голова чернее антрацитового угля. И только лукавые бусинки глаз поблескивали, да язык мотался розовой тряпкой, то и дело норовя кого-нибудь облизать. Черная голова, будто пришитая к туловищу другой собаки, однако же сидела крепко, то и дело вертелась из стороны в сторону, вынюхивала, чем бы поживиться, чего бы стянуть. Юки не старел. И если это и не бросалось никому в глаза, то лишь потому, что бабушка Кайо жила совсем уж на отшибе и редко показывалась в деревне. Мы с матерью были единственными, с кем она водила дружбу.
Селяне считали Кайо-сан блаженной, побаивались ее… Я же беззаветно любил и помогал по мере сил – чем мог. Еще семь зим минуло с той снежной поры. Я вытянулся и окреп; бабушка Кайо же напротив – словно врастала в землю. Сухонькая как былинка, сморщенная как печеное яблоко, она еле переставляла ноги, опираясь на трость. И только Юки, как ни в чем ни бывало, носился по горам, звонким лаем распугивал белок.
Вместе с ним мы охотились, собирали дикую хурму и хворост… И не было лучше проводника и друга… Единственное, что могло его напугать – гул низко идущих бомбардировщиков. Это бака-гайдзины летели бомбить японские города. Наша префектура – глушь, нищая провинция, не представлявшая для врага интереса: груженные смертью машины держали курс на юго-восток, но разве объяснишь это псу?! Юки запрокидывал черную морду к небу и выл… так страшно, что мороз продирал по коже, спазмами сжимало глотку. Мне хотелось зажать ладонями уши и бежать прочь, не разбирая дороги – лишь бы не слышать этих звуков…
Если морем мы уйдём,
Пусть поглотит море нас,
Если мы горой уйдём,
Пусть трава покроет нас.
О великий государь,
Мы умрём у ног твоих,
Не оглянемся назад.
«Уми Юкаба» по радио – траурный вестник: еще одно поражение понес императорский флот*.
– У молодых и пылких Ёкарэна
Семь пуговиц на форме
С цветками сакуры и якорями! – все чаще доносилось из идзакая** нестройное пение. Молодежь драла луженые глотки. Еще один год мобилизовали – завтра им отправляться на фронт…
– …Летят они к озеру Касумигаура
И вздымается огромное облако надежды! – по улицам маршировали ватаги босоногих мальчишек с самодельными знаменами и палками-ружьями наперевес. А у меня во рту стояла полынная горечь и мучительно ныло в груди, будто под ребра напихали горячих углей.
3.
Отдуваясь и пыхтя, я поставил у порога ведро с водой, скинул старые гэта. Начал было седзи задвигать – Юки протиснулся в щель и улегся за ширмой – не выгонишь.
– Присядь-ка, Ичиро-кун! – старая Кайо похлопала ладонью по истлевшей циновке. – Может и не свидимся больше, так хоть душу облегчу перед смертью.
– Что вы, что вы, Кайо-доно! Как можно такое говорить?! Вам еще жить да жить! – я опустился покорно рядом с ней, но в душе и сам понимал: мои заверения – пустое.
Голос Кайо в полутемной лачуге – как шелест листьев в осеннем лесу.
– Давненько это случилось… мне лишь шестнадцать весен тогда сравнялось. И хороша я была – как сакура в майскую пору. Сватался ко мне Сабуро, молодой гончар, а я на беду ответила ему согласием…
– Отчего ж на беду?! – не выдержал я.
– Сын даймё*** прельстился моей красотой, – Кайо горько вздохнула; ее растрепанные волосы смутно белели в сумерках и я пытался – но никак не мог угадать под бороздами глубоких морщин черты юной красавицы, – Сабуро судили по подлогу и вскорости казнили, я же осталась одна. И тогда молодой господин и его друзья пришли в мой дом и делали со мной все, что хотели. Я же могла только плакать. А потом и слез не осталось… – она надолго замолкла. В тишине отчетливо стало слышно глухое ворчание, клокочущее в горле пса. Мне почудился зеленоватый отсвет за ширмой. Бабушка Кайо встрепенулась, стряхнула с себя оцепенение:
– До-олго лежала… вся в синяках и в крови. Косоде на мне изорвали – а оно ведь совсем новое было… – она всхлипнула, вытерла подолом слезящиеся глаза. – Впрочем, чего о тряпке жалеть, когда вся жизнь пошла под откос! Собралась все же с силами и поползла во двор. Если за человека некому отомстить – он творит себе инугами. Юки, щеночек мой, поначалу весь белый был – потому и прозвала его Снежком… ни единого черного пятнышка. Бедный… когда надо мной непотребства чинили – он на цепи сидел. Заходился весь – а не мог меня защитить. Но все равно… сослужил верой и правдой в итоге. Закопала я его в землю живьем – аккурат по шею и весь день пилила ему голову бамбуковой пилой – а он кричал… так кричал. Совсем как дитя малое! От боли плакал… Только мне во сто крат было больнее! И я довершила задуманное! И сказала ему: «Если у тебя есть душа, сделай так, как я хочу, и я буду поклоняться тебе, точно богу!». И тогда он воскрес… страшный и сильный собачий бог – и отомстил за меня! – дребезжащий голос старухи окреп. – Никто той ночью не выжил! Ни сын даймё… ни его приспешники. Люди говорили – одни кровавые ошметки остались от них… А я вот живу… Зачем только? Одна как перст… Видно, на роду мне написано так… – она умолкла, покачиваясь из стороны в сторону. Я же тихо поднялся и выскользнул на улицу, подхватил свои гэта – и опрометью бросился бежать не разбирая дороги – прочь! Лишь бы не слышать, не видеть того, что показало свой истинный лик из-за ширмы…
