Гаврик Пятаков, худощавый и невысокий мужчина средних лет в короткой болоньевой куртке с надписью «Миллениум», без шапки и перчаток, вышел утром из храма Царственных Мучеников на перекрёстке улиц Свердлова и Войковской. Стояла зима, и брёвна церкви промёрзли до звона. Выдыхая пар в мороз, Гаврик сбежал с крыльца и перекрестился. «Х-ху-у, слава те, допустили к Чаше, теперь полегчает!» – подумал он и скоренько зашагал к своему в прошлом яркому, как печёный желток, а теперь тусклому и потёртому рыжему автомобилю, оставленному за углом.
Полегчать должно было наверняка. Он точно знал это по собственному опыту. Три года назад Гаврик, пребывающий тогда в глубоком и мрачном запое, однажды белым днём вдруг обнаружил себя сидящим на корточках вместе с попрошайками на обочине дорожки, ведущей к церкви. Вспомнить, как тут оказался, он не мог, зато держал в руке пустую баночку из-под оливок, куда редкие прохожие могли, если б захотели, бросать монетки. Проходившая мимо незнакомая суровая тётка остановилась, оглядела его презрительно и спросила тоном старшины:
– Пятаков?
Гаврик тупо промолчал.
– Ты моей невестке дом рубил, – утвердила она и взяла его за рукав. – Вставай давай! Брось банку.
Гаврик поставил баночку на снег и с трудом поднялся.
– А ну-ка пойдём! – И она повела его к дверям церкви. – Сейчас «Неупиваемая Чаша» будет, постоишь и послушаешь. Что за народ вы такой, мужики? Руки хоть и оттуда растут, зато плюй в глаза – всё божья роса!
Весь молебен она стояла рядом и держала его за рукав, но Гаврик никуда и не собирался бежать. Наоборот, он едва не заснул под монотонный голос священника. С последним «аминь!» он проснулся, и ему внезапно стало легче, почти хорошо. Суровая тётка вывела его на крыльцо и спросила всё так же грозно:
– Жена, что ль, выгнала?
– Сам ушёл.
– Тогда ступай домой. Два дня не пей, не ку-ри! – Отряхивая от какой-то пыльной побелки его тощую куртку, она так гулко ударила Гаврика ладонью меж лопаток, что тот вздрогнул и поёжился. – В субботу вечером придёшь сюда, я тебя буду ждать. Звать-то как? Я запамятовала…
– Гавриилом.
– Ну-у дак! А ещё сомневаешься! – непонятно чему обрадовалась она. – Всё, шагай!
Гаврик, к тихому своему изумлению, пошёл домой и помирился с женой. Вечером в субботу ноги сами принесли его обратно, и тётка действительно встретила его на крыльце:
– Сейчас подойдёшь к батюшке, скажешь «каюсь, отче, пью, гуляю». Он тебя спросит, ты ответишь. Завтра утром снова придёшь, причастишься. А там иди на все четыре.
Ни о чём не задумываясь, Гаврик сделал всё так, как велела тётка, и даже не заметил, что священник, накрыв расшитым полотенцем, не спрашивая, назвал его полным именем. А воскресным утром после долгой службы и очереди к чаше за ложечкой вина с кусочком хлеба он внезапно и окончательно протрезвел. Мутная тоска куда-то уползла, впустив на своё насиженное место спокойную радость. Люди вокруг по-доброму улыбались, из-под тающего снега торчала зелёная бутылка от йогурта, а придорожная мазутная грязь переливалась радугой и утекала ручьём вместе с солнечными искрами. По пути домой Гаврик удивлённо разглядывал город. Рассвет прозрачно окутывал оранжевым сонные дома, резко вычерчивал их силуэты и странно пах благовонным дымом. Воздух хотелось глотать, как газировку…
Гаврик, он же Гавриил Петрович Пятаков, вообще-то немного стеснялся своего имени, казавшегося ему архаичным, и при знакомстве иногда представлялся Гариком. Нет-нет, просто Гарик, не Игорь, и не Георгий, и уж тем более не Гарри. В детстве он был обижен на родителей за такую несправедливость с именем. Однажды даже упрекнул отца, сказав, что тот мог бы назвать его как-нибудь проще, Андреем, например. О том, что он именно Гаврик, знали немногие, в их числе и бич Андрюха, который частенько побирался тут, возле церкви, а когда-то давным-давно служил вместе с ним в армии, в одной роте.
На прошлой неделе Гаврик, вместо того чтоб работать и кормить семью, снова пропьянствовал два дня на срубе с товарищами, весёлыми плотниками, закусывал салом, ругался матом и всю пьянку курил. С головой окунулся он в синий омут, завис между дном и покрышкой, но всё же относительно быстро вынырнул. Сутки мрачно отходил. После этого ещё два дня кое-как попостился, а вчера с трудом и со страхом заставил себя пойти на вечернюю службу. Однако обошлось. Выстоял и обтекаемо рассказал о своём поведении отцу Николаю. Посетовал на грязные и унылые мысли в голове. Отец Николай тяжело вздохнул и разрешил, а сегодня вот отпустил лекарство.
Раздавая по пути монеты от рубля до десяти гражданам и гражданкам, стоящим и сидящим со стаканчиками вдоль дорожки, Гаврик сообразил, что не видит бича Андрюху, которому вчера от радости после исповеди выдал целую сотню. Сотня эта была заначена для одной знакомой многодетной прихожанки, которую он встречал иногда на службе, но вчера отчего-то не встретил. Гаврик подумал ещё: ничего, не обеднею, зато Андрюха, должно быть, обрадуется! Вместо него стоял угрюмый подросток, лицом похожий на Андрюху, но не такой опухший.
– А где отец? – спросил Гаврик и опустил в его стаканчик пятак.
– Здоровья вам, – ответил подросток равнодушно. – Помер он.
Гаврик остановился.
– Как помер? Когда? Я вчера его тут видел.
– Вчера и помер. Замёрз пьяный. Немного не дошёл до нашей будки.
– …
– В морге он щас. – Подросток указал большим пальцем за плечо.
– А мама?
– Поминают. В будке. Говорит, без нас похоронят, – добавил он, упреждая последний вопрос.
– Подожди…
Гаврик добежал до машины, вытащил из кошелька одну из двух лежащих там пятисоток и поспешил обратно.
– Маме отдай…
– Здоровья вам, – глухо повторил подросток, убрал купюру в карман, высыпал туда же мелочь из стаканчика и зашагал прочь. На ходу он уронил стаканчик, оглянулся и вдруг побежал, согнувшись и вжимая голову в плечи.
Гаврик вернулся к машине, сел за руль и пару минут сидел, тупо глядя на приборную доску. Народ расходился из храма, прошла мимо и многодетная прихожанка Светлана с усталым лицом. Пятаков завёл машину и поехал домой. В дороге он дважды с силой ударил ладонями по рулевому колесу и беззвучно выматерился, а на повороте возле дома пережал педаль газа и въехал во двор юзом.
До́ма ещё спали. Несколько минут Гаврик бродил из прихожей в кухню и обратно по скрипучему полу, скрюченными пальцами расчёсывая кожу головы под волосами. Наконец тихонько зашёл в дочкину комнату, порылся в ящике стола и вытащил оттуда ручку и чистую тетрадь в линейку. Прикрыв за собой дверь, сел на кухне, подпёр ладонью лоб и начал писать: «Сегодня ночью человек один замёрз. Я его знал. Из-за меня замёрз, не иначе. Я ему вчера сотню дал. Не было бы сотни, так бы не напился. Или напился? Кто его знает? Да ну! Судьба это. От неё не уйдёшь. Я же хотел как лучше. Что же, выходит, теперь я убийца? Неумышленно ведь…»
