Третьяк снова осмотрелся. Он уже и не помнил, сколько времени провёл на этих болотах. Всё пошло не так, как хотелось. А было дело и Ярославль с Костромой грабили, и ордынский Жукотин брали. Ушку́йник1 поправил пояс, оглянулся. Молодой воин еле шёл за ним.
– Что, Елисей, устал? – спросил Третьяк.
В остекленевших глазах юноши, казалось, и крупицы разума не осталось. Да, битва была знатная: десять ушку́ев2 потоплено, почти триста воинов сгинуло. Только они двое чудом спаслись.
– Так устал? – повторил Третьяк.
– Н-н-нет, – стуча зубами и пошатываясь, ответил Елисей.
– Угу, – не веря ему, продолжил мужчина. – Не пойму я, как тебя в наши ряды взяли?!
Старый ушкуйник оглядел молодого: вроде крепкий с виду, в бою себя показал хорошо, а как воды наглотался, так и сник. Теперь ходит, дрожит, да так, что зуб на зуб не попадает. Третьяк и сам еле выплыл, но выплыл сам, да саблю сохранил. Елисей же, всё растеряв, на обломках ушкуя до берега добрался, где и подурел: бормотал что-то, глазами вращал да пузыри пускал, как дитя. Он снова сказал что-то неразборчиво, но Третьяк уточнять не стал.
– Странное место: куда не пойдём, будто туда же и возвращаемся.
– Что это было? – наконец произнёс молодой.
– Мне почём знать?
– Видал такое раньше?
– Разное видал. Такого – нет.
Третьяк поднял взгляд в небо. Ему до сих пор не верилось, что подобное случиться могло. Ещё утром, возвращаясь после удачного похода, заприметил их отряд на берегу реки огромный валун. Только странный он был какой-то. Когда поняли, что и не валун это вовсе, а творение бесовское, поздно уже было. От страшного гула у всех уши заложило, а когда нечисть в небо поднялась и солнце собой заслонила, так замерли все, молитву читая. Опомнились, бросились к корабельным самострелам, да толку от них было мало, а от луков и того меньше. Нечисть дыхнула огнём. Долго, размашисто. Немного времени ей понадобилось, чтобы спалить новгородские суда. Ушкуй Третьяка и Елисея ближе всех к берегу оказался, да повезло только им двоим. Чудище невиданное, как птица хищная, ринулось на корабли, топя их, разрывая воинов, будто и без брони они вовсе были. Старый ушкуйник был уверен, что заметило их это отродье, но вид сделало, будто нет. Пролетело над ними низко, зыркнуло и ввысь устремилось. Был готов поклясться Третьяк, что три головы было у того чудища. Неужто кара небесная их настигла за бесчинства да огнём очистила. Улетела нечисть, и весь берег туманом густым заволокло.
– Как мы здесь очутились? – снова подал голос Елисей.
– Сам не пойму… С берега лес вдали виднелся. До него бы за это время не дошли, – Третьяк вздохнул. – Чудно́е место здесь: и мох растёт со всех сторон, и земля вроде зыбкая, а не топнем.
– И что теперь? – выдохнул молодой.
– Прямо пойдём, может, и выйдем. Молитву читай, чтоб нечистая сила не запутала, – наказал старший, делая шаг.
Елисей забормотал что-то и двинулся вслед за ним. Третьяк же шёл осторожно, мягко; на ступающую ногу полного веса не переносил, пока не убеждался, что земля его держит. Долго шли. День уж настал, а из болот ушкуйники так и не вышли. Привалился Третьяк к дереву спиной:
– Лютует нечисть. Читал молитву-то?
– Читал, – ответил Елисей.
– Один раз или несколько?
– Много читал.
– Эко оно как, – тряхнул головой старший.
Молодой поднял руки, хотел шлем с головы снять, но Третьяк остановил, бросил коротко:
– Оставь. Мало ли.
– Кого боятся-то? – возразил Елисей. – Комаров, мошек?
– Откуда мне знать? – спокойно ответил старший. – Считай, что на разведке мы.
– Ладно, – нехотя согласился молодой, не стал перечить.
– Значит, я так думаю. Раз молитва не помогла, то и нечисть к блужданию нашему вряд ли причастная. Болот таких огромных я никогда не видывал. Налево сейчас пойдём, – махнул Третьяк рукой. – Там и деревья выше, и суше быть должно. Потом направо повернём и вроде как снова прямо будем. А ты, если что-то странное заметишь, читай молитву громко, чтобы и я слышал. Пока светло – идти будем и для костра чего-нибудь подходящего поищем. А как темнеть начнёт, так и подумаем.
Старший медленно зашагал, вспоминая сказки стариков про разную нечисть.
– Много ли ты про болотников знаешь?
– Не очень. Только то, что дед рассказывал.
– Что рассказывал?
– Скверные они. Свяжешься – не выживешь, если только болотник не в хорошем настроении. Тогда пугать будет, подшучивать, может, и убежать получится, когда он выскочит.
– Веришь в них?
– Не знаю, – признался Елисей. – Сказки предков наших, думаю. А ты?
– Так же думаю. Дед мой говаривал, что не по православному это – нечисть уваживать. Давно было, в Новгород к нам волхвы приходили…
– И как?
– Сожгли, – пожал плечами Третьяк. – На княжьем дворе. При Ярославе Всеволодовиче это было.
– Поделом, – хмыкнул Елисей.
– Как знать, – сказал старший. – Как знать.
Долго бродили ушкуйники по болоту. Шажками короткими ступали, особо не расторопничали. Не то это место для суеты. Светло ещё было, как добрались до сухого места. Прав был Третьяк: где деревья высоки стали, там и воды болотной почти не было. Среди деревьев редких начало тропы показалось. Узкой, что доска, но травой не поросшей. Привела эта тропа ушкуйников к избе невысокой, неширокой, на пнях чёрных стоящей. Из деревянной трубы, на резной скворечник похожей, тонкой струйкой дым волочился. Переглянулись мужчины, но молча избу обошли и перед дверью приоткрытой замерли. Заглянул Третьяк внутрь: печь огромная, а между ней и стенами, в самом углу, – пола́ти3 с лесенкой, под ними – вход в голбе́ц4. Показалось ушкуйнику, что из глубины чулана блеснули два огонька, будто глаза чьи-то. Отпрянул воин, нахмурился, головой мотнул, на Елисея глядя, и за саблей потянулся. Заглянул снова в щель и обомлел.
– Заблудились? – послышался девчачий голос.
Третьяк опустил глаза. Растрёпанная, сонная девонька с чёрными длинными волосами, в рубахе белой до пола да с вышивкой красной, смотрела на него снизу вверх. Спокойно смотрела, будто и не огромен он перед ней, и даже не ровня ей, а сам мал.
– Что молчишь? – повторила она. – Заходи, поди, голодный.
– Я не один.
– Так все заходите.
Зашли ушкуйники, на красный угол перекрестились, поздоровались. Огляделись: простая изба, как у всех, только тесно внутри. Девонька кочергу схватила и в печь сунула, вытащила горшок какой-то – и к столу, что в середине избы стоял, пошла деловито.
– Садитесь, что ли, – хмыкнула она. – Гостями будете.
В единственном помещении избы было светло. На глиняных тарелках свечи торчали, и, казалось, будто везде они расставлены были.
– Одна живёшь? – спросил Третьяк, напрягшись, и перед печью остановился.
– Одна, да с помощниками.
– А родные где?
– А кто где, – уклончиво ответила девонька, выкладывая на стол глубокие тарелки и ложки. – Хлеба неси, – строго крикнула она.
