Я наткнулся на йо-йо накануне Рождества, как на давным-давно забытые реликты прошлого, когда разбирал какие-то завалявшиеся бумаги, которые замусоривали мою стариковскую жизнь. То был семьдесят третий день моего рождения, и, полагаю, на меня напал приступ memento mori[2]. Большинство своих дел я привел в порядок еще несколько лет назад, но всегда где-нибудь остается уголок, до которого не дошли руки. Мой находился в коробке с шестью старыми папками, хранившейся на верхней полке гардероба в редко использовавшейся гостевой спальне, куда я убрал ее когда-то. С глаз долой – из сердца вон. Но сейчас, по какой-то неведомой причине, эти папки всплыли в памяти с раздражающей настойчивостью. Их содержимое следовало рассортировать и какие-то бумаги архивировать, а что-то уничтожить. Генри и Маргарет, мои сын и невестка, ожидают, что я – самый педантичный из всех отцов на свете – избавлю их после смерти даже от этой ничтожной обузы. Других дел у меня не осталось. Упаковав чемодан, я ждал, когда Маргарет приедет на машине, чтобы забрать меня на семейное Рождество, которому я предпочел бы тихий вечер в одиночестве, в своей квартире в Темпле. Забрать меня. Вот во что тебя с легкостью превращают в семьдесят три года – в предмет, не то что бы ценный, но довольно хрупкий, требующий бережного обращения, который следует осторожно забрать и так же осторожно вернуть на место. Как всегда, я приготовился заранее. У меня оставалось еще два часа, чтобы разобрать коробку, прежде чем за мной приедут.
Папки, распухшие, одна с оторванной обложкой, были связаны тонкой бечевкой. Развязав ее и открыв первую папку, я ощутил полузабытый, вызывающий ностальгию запах старых бумаг. Перенес коробку на кровать, сел и принялся перелистывать разрозненные тетради, сохранившиеся со времен, когда я учился в средней школе. Давнишние школьные доклады – в одних на полях желтели какие-то чернильные пометки, другие были чисты, словно написаны только вчера, – письма от родителей в старых, ломких от старости конвертах (иностранные марки были отклеены, чтобы отдать их друзьям-филателистам), пара тетрадей с моими сочинениями, удостоившимися высших отметок, – их я, видимо, хранил, желая похвастать перед семьей в ее очередной приезд. Под одной тетрадью я обнаружил йо-йо. Он был таким, каким я его помнил, ярко-красным, блестящим, твердым на ощупь и желанным. На свободном конце прикрепленной к его оси нитки имелась петелька, чтобы надевать на палец во время игры. Моя ладонь сомкнулась вокруг гладкого дерева. Йо-йо точно улегся в нее. Он оказался холодным, даже для моей руки, а мои руки теперь редко бывали теплыми. И с этим прикосновением потоком хлынули воспоминания. Выражение избитое, но верное: они нахлынули на меня, как приливная волна, которая, откатываясь, утащила меня на шестьдесят лет назад, в этот же день, 23 декабря 1936 года. День убийства.
Я учился в частной средней школе в Суррее и, как обычно, должен был провести Рождество у своей вдовой бабушки, в ее небольшом поместье в западном Дорсете. Поездка туда на поезде была утомительной, с двумя пересадками, и там, где она жила, вокзала не было, поэтому обычно бабушка присылала за мной свою машину с водителем. Но в тот год все оказалось по-другому. Директор позвал меня к себе в кабинет и объяснил ситуацию:
– Сегодня утром мне позвонили от твоей бабушки, леди Чарлкорт. Судя по всему, ее шофер заболел инфлюэнцией и не сможет встретить тебя. Я распорядился, чтобы Сондерс отвез тебя в Дорсет на моей персональной машине. До обеда он будет мне нужен, так что вы приедете на место позднее, чем обычно. Леди Чарлкорт любезно предложила ему переночевать в ее доме. С тобой поедет мистер Майклмасс. Леди Чарлкорт пригласила его провести Рождество в ее поместье, но, разумеется, обо всем этом она тебе уже написала.
Бабушка ничего мне не написала, но я промолчал. Она не любила детей и скорее терпела меня из родственного долга – в конце концов, как и ее единственный сын, я был законным наследником, – нежели испытывала ко мне привязанность. Каждое Рождество бабушка добросовестно заботилась о том, чтобы я был доволен – в разумных пределах, – и чтобы со мной не случилось никакой беды. В доме было достаточно игрушек, соответствующих моему возрасту и полу, купленных ее водителем по списку, составленному моей матерью, но – никакого смеха, общения со сверстниками, рождественских украшений и душевного тепла. Я подозревал, что она предпочла бы провести Рождество в одиночестве, а не с надоедливым, непоседливым и недовольным ребенком. Я не виню бабушку. Теперь, достигнув ее возраста, чувствую то же самое.
Однако, закрыв дверь директорского кабинета, я ощутил тяжесть на сердце от обиды и раздражения. Неужели она вообще ничего не знает обо мне и моей школе? Не понимает, что каникулы были бы достаточно унылыми и без пристального взгляда и острого языка Майка-зануды? Он был самым непопулярным учителем в школе – педантичным, сверхстрогим и склонным к язвительному сарказму, который мальчишки переносили гораздо хуже, чем крик и брань. Теперь я понимаю, что он был блестящим учителем. Именно Майку-зануде я в наибольшей мере обязан знаниями, полученными в той закрытой привилегированной школе и позволившими мне продолжить образование. Вероятно, именно это, а также то, что они учились вместе с моим отцом в Бейллиоле[3], подвигло мою бабку пригласить его. Или отец написал ей и попросил это сделать. То, что мистер Майклмасс принял приглашение, удивило меня меньше. Домашние удобства и отличная еда были желанной переменой по сравнению со спартанскими условиями жизни и казенной стряпней в школе.
Поездка оказалась тоскливой, как я и предполагал. Вместо того чтобы сидеть на переднем пассажирском сиденье рядом со стариком Хастингсом, который всю дорогу развлекал бы меня рассказами о папином детстве, я был заперт на заднем вместе с молчавшим мистером Майклмассом. Стеклянную перегородку между нами и водителем подняли, и единственным, что я мог видеть, были его руки в перчатках на руле и затылок под жесткой форменной фуражкой, которую Сондерс был обязан надевать по настоянию директора, когда выступал в роли шофера.
На самом деле Сондерс не был водителем, но в обязанности входило возить директора, когда соображения престижа требовали демонстрации этого атрибута его статуса. В остальное время Сондерс следил за состоянием спортивных площадок и выполнял всякую случайную работу. Его жена, хрупкая женщина с кротким лицом, моложавая, заведовала хозяйством в одном из трех спальных корпусов. Сын Тимми учился в нашей школе. Лишь гораздо позднее я в полной мере осознал смысл этой странной договоренности. По слухам, Сондерс был из тех родителей, кого называют «выдающимися личностями». Я не знал, какое несчастье занесло его в нашу школу и заставило заняться такой работой. Скорее всего директор нанял Сондерса и его жену за ничтожное жалованье, предложив им взамен жилье и бесплатное обучение их сына в школе. Но если для Сондерса это и было унизительно, он никогда не выказывал своих чувств, поэтому мы, школьники, ничего не подозревали. Мы привыкли видеть этого высокого мужчину с очень светлой кожей и темными волосами ухаживающим за спортивными газонами, а в свободное время играющим со своим красным йо-йо. В тридцатые годы это была очень модная игрушка, и Сондерс демонстрировал эффектные трюки, которые мы, мальчишки, безуспешно пытались повторить со своими собственными йо-йо.
