Алекса разбудили чужие, незнакомые голоса.
– В рубашке парень родился, – сказал мужской голос. – Если бы успел сесть в машину, лежал бы сейчас в морге вместе с остальными…
– Ужас какой! – сказал женский голос. – Средь бела дня, в центре города… Даже подумать страшно. Три трупа, плюс один в реанимации…
Женский голос был бархатистым, низким, очень похожим на мамин. Алекс подумал – уж не мама ли это? – но сразу же вспомнил, что мамы больше нет. Это сон. Просто сон. Потому и глаза открыть не получается.
– Говорят, что там не три трупа, а мешок с обгорелыми фрагментами, – сказал мужчина. – Хорошо еще, что идентифицировать не нужно, свидетели личность подтвердили, а то бы Евгений Александрович повесился…
Три трупа? Мешок с фрагментами? А при чем тут директор школы? Зачем ему вешаться?
– Им уже все равно, – сказала женщина. – Их теперь на небесах идентифицируют.
– На небесах?! – иронично переспросил мужчина. – Савелия? Не смеши! Ему в аду самое место…
Глаза все еще не хотели открываться, но Алекс увидел (это же сон!), как Санек садится на заднее сиденье и захлопывает дверь отцовского праворульного лексуса, не дожидаясь Алекса. Санек – тот еще гаденыш. Он не упустит шанса лишний раз указать старшему брату на его низкий статус. Сидящий на водительском месте отец приглашающе машет Алексу рукой и запускает двигатель… Яркая ослепительная вспышка… Чья-то невидимая и очень сильная рука швыряет Алекса назад… Снова темнота… Вдруг снова яркий свет. Где-то наверху светит лампа и видны две головы в зеленых шапочках и белых медицинских масках. А, это получилось открыть глаза… Значит, он в больнице, а отец, Светлана и Санек – в морге. Сказал же женский голос про три трупа… Мешок с фрагментами? Свидетели подтвердили личность? А что если…? Мысль, конечно, хорошая, но… Была – не была!
– Он глаза открыл! – сказал женский голос.
– Молодец какой! – похвалил мужской голос.
Обе головы приблизились и заслонили собой лампу, что было хорошо – уж очень резал глаза ее свет, а отвернуться не получалось, затылок будто приклеили к подушке. Зажмуриваться же было страшно – вдруг не получится снова открыть глаза?
– Вы меня слышите? – спросил мужской голос.
– Да.
– Вы помните, что с вами произошло?
– Плохо… Я в больнице?
– В больнице. Не волнуйтесь, у вас все хорошо, а скоро совсем будет в порядке. Руки-ноги целы, внутренние органы тоже, всего лишь небольшое сотрясение головного мозга и перелом костей носа. Можно сказать, что вы счастливо отделались…
– Вы помните, как вас зовут? – спросил женский голос.
Алекс уже понял, что женская голова находится справа, а мужская – слева. Низко надвинутые на лоб шапочки и большие маски закрывали почти все лицо, но брови оставались на виду. Слева брови были широкими, кустистыми, а справа – тонкими, выщипанными «в ниточку».
– Помню… Алекс… Алекс Бушмакин…
– А полностью?
– Алекс…андр… Николаевич…
– Год рождения?
– Восемьдесят п-п… шестой.
– Домашний адрес можете назвать?
– За… – начал Алекс, но вовремя спохватился. – Зачем?
– Надо указать в истории, ну и память вашу заодно проверить.
– Депутатская, 38, квартира 12…
Глава первая. Конец Императора тайги
В элитном доме на Депутатской улице, прозванном в народе «домом для бедных», Алексу никогда бывать не доводилось – не приглашали. Редкие встречи с отцом-папашей (так называла его мать) происходили на нейтральной ресторанной территории. От барского «Заказывай что хочешь, не стесняйся» Алекса внутренне потряхивало. Хотелось встать, шаркнуть ножкой, отвесить шутовской поклон и сказать в старинном стиле: «Благодарствую, папаша, за вашу великую заботу о горемычном сироте», но Алекс выражал свой протест тем, что заказывал только одно горячее блюдо, причем – самое недорогое. Чаще всего это был шницель с жареной картошкой. «Откуда в тебе эти австрийские замашки? – привычно удивлялся отец. – Возьми что-нибудь наше – мясо по-купечески или пельмени с олениной…». Сам отец заказывал и мясо, и пельмени, и что-нибудь рыбное в придачу, а закусок было столько, что они сплошняком уставляли весь стол. Половина заказанного так и оставалась нетронутой. «Сказать, чтобы завернули с собой?», предлагал отец в конце трапезы. «Спасибо, не надо», отвечал Алекс, стараясь не глядеть в отцовские глаза, чтобы не выдать ненароком свои истинные чувства. От нескольких стодолларовых купюр, которые отец протягивал при прощании, Алекс тоже отказывался, но этот номер не проходил – заботливый родитель засовывал «зелень» в карман скромняги сына и на этом считал свой родительский долг выполненным. Хорошо, что встречи были редкими – раз в три-четыре месяца. Алекс предпочел бы таким фальшивым родственным отношениям честные. Раз тебе, дорогой отец-папаша, совсем нет дела до твоего старшего сына, то нечего мучить себя и его этим показушными ритуалами. Генетическое сходство – не повод для поддержания отношений. И вообще, как разбитый горшок не склеивай, вода в нем держаться не будет.
Горшок разбился давным-давно, когда Алексу было три месяца.
– Сбежал твой отец-папаша от пеленок, – отвечала мать на все вопросы сына. – Не нравилось ему, что они по всей квартире развешаны. Он же эстет-аристократ, голубая кровь…
Насчет эстета-аристократа и голубой крови – это был сарказм. Никаких благородных предков в роду у отца не было. Дед Алекса крутил баранку, а прадед пахал землю. Но в середине девяностых годов материнская ирония неожиданно воплотилась в жизнь, когда среди новых русских начала распространяться мода на дворянское происхождение. Отец обзавелся пристойной родословной и стал членом местного Дворянского собрания. Ну а как же можно обойтись без понтов? Компаньоны уважать перестанут, дружбаны от тебя отвернутся.
Однажды, классе в пятом, Алекс поинтересовался, почему пеленки не выгнали отца из второй семьи, ведь там очень скоро родился брат Санек.
– Так Светлана его железной хваткой за яйца держала, – серьезно, как взрослому, объяснила мать. – Она же бухгалтером в тресте работала и была в курсе всех его махинаций, кому он кирпичи со стройки толкнул, а кому – доски… У нее все было записано, с датами и суммами, полная бухгалтерия! Если бы он от Светланы ушел, она бы его сдала с потрохами. Сел бы твой отец-папаша лет на восемь, как миленький, при социализме с расхитителями государственного добра разговор был короткий. Нет, лучше уж пеленки у себя дома нюхать, чем портянки в бараке.
