© Хилькевич В., 2020
© ОДО «Издательство “Четыре четверти”», 2020
Не пытайтесь меня убедить, что добрые люди, живущие в моей лесной стороне, отгородясь Неманом и Бугом от Европы, а Днепром с его притоками и Западной Двиной – от Азии, хоть чем-то отличаются от всех остальных землян. Что они менее кровожадны, чем индейцы Амазонии. Или менее любвеобильны, чем обитатели Шампани. И поэтому якобы не заслуживают внимания читающей публики. Не верьте, что кровь у них не настоящая, да и слезы тоже, и они такие «памяркоўныя», мягкие, что из них можно вить веревки… Да, у них в головах свои тараканы, как и у любого другого народа. Этим они и интересны.
Как и должно, у них своя речь (ох, какой у них язык!), над которой иные подтрунивают. Доставшаяся от прадедов, украшенная «бантиками» сказаний и легенд, песен-стонов, прибауток да поговорок, примхов, ворожбы, заклинаний и прокленов, она впитала столько словечек, а порой целых говоров приграничья, что иногда теряешься: кого же тебе Бог послал навстречу – словоохотливого россиянина, гонорливого поляка, брата-украинца или свата-литовца? А потом подумаешь: а кому от этого хуже? «Трасянка» роднит всех, особенно если на ней объясняться за доброй чаркой.
Да, это правда, в пылу ссоры они не хватаются за топор, как горец за острый кинжал. (Хотя бывают исключения, но об этом чуть позже.) Как правда и то, что они хитры, а значит, мстительны. Прижимисты и любят прибедняться? Но таковыми их сделала жизнь на семи ветрах. Равно как и сговорчивыми. А вот что сделало мягкими и по природе деликатными, не знает никто.
Они не поведают вам горькую правду прямо в глаза. И если эта правда будет не в вашу пользу, постараются обойти вас стороной. Так и скажут: «Не трогай дурака». На их языке это прозвучит как: «Не чапай дурня. Абы тихо».
Вот-вот, «абы тихо». Это едва ли не главный жизненный принцип моих земляков. Хорош он или нет, можно спорить хоть целый день. Но давайте договоримся воспринимать их такими, какие они есть, с этой их выстраданной веками философией выживания. И тогда автор сможет обещать вам кое-что интересное.
И еще. Сущая мелочь. Все образы в романе собирательные, а возможные совпадения – случайны. Поэтому благодарности или претензии не принимаются.
А если кто редкий узнает себя или, еще реже, своих близких или знакомых, то пусть согласится, что портрет написан автором с великой симпатией и даже любовью. А на любовь не обижаются.
Али без доли меня мамочка родила?
Куды пойду, куды пойду – доли нету.
Может, в море моя доля потонула?
Может, в гае моя доля заблудилась?
Или с девками на улице взгрустнула?
Если в море потонула – покажися.
Если в гае заблудилась – отзовися.
Если в поле – цветом красным расцветися.
Да на улице широкой разгуляйся.
На меня, на молоду, не забывайся…
Из народного
Первым это удивительное, странное, странное, ни на что не похожее сияние – голубовато-желтое, временами розовое, которое на исходе ночи обозначилось локально и на него в общем-то можно было не обращать внимания, заметил экипаж патрульного самолета, выполнявший рутинный облет лесов. Легкокрылый самолетик на всякий случай сделал круг, сияние не встревожило хмурых усталых мужчин в шлемофонах, даже отдаленно оно не напоминало лесной пожар. Патруль проследовал дальше, в сторону глубинного Полесья.
Новый для себя объект засекли и спутники. С их немыслимой высоты они увидели ласковый свет, слабо струившийся над утонувшей в темноте деревушкой и осеняющий ее. Передали картинку военным, дежурный офицер ничего не понял, но все равно сделал запрос в оперативный центр. Главный компьютер помедлил и ответил, что Это по своим параметрам приближается к христианскому пониманию света, исходящего от лика святого. Офицер посмеялся удачной шутке и потянулся к термосу с кофе.
Одинокий всадник в ту глухую волчью пору шел наметом среди ясной звездной ночи на гнедом звероватом жеребце. Мужчина остановился, настороженный. Выправка, манера держаться в седле выдавали в высоком худом старике человека военного в прошлом, хотя его длинное дряблое лицо потеряло былую властность, а взамен приобрело хитроватое усталое выражение.
Потом всадник решил, что в каком-то из домов зажгли лампу дневного света – людям пора было вставать. Даже померещилось, что именно эту деревенскую улицу он уже видел в своей минувшей, проклятой им самим жизни. Лишь высморкался да витиевато ругнулся севшим голосом, тронул измочаленную, в узлах, веревочную уздечку: «Н-н-но, краса моя!» Этот свет беспокоил его, и желание быстрее от него отдалиться возрастало. Поискал взглядом запорошенный облаками Млечный Путь – ему нужно было туда, на юг. Под тяжелым мохнатым копытом гулко выстрелила сухая ветка, конник упал на свалявшуюся гриву и пришпорил своего верного Люцифера.
Забытое всеми этими случайными людьми сияние осталось, но самые внимательные жители потерянной в полях деревушки видели его еще долго и удивлялись. Главным образом тому, над чьим домом оно появилось. Над совсем простой приземистой избой, толстые позеленевшие бревна которой срублены внахлест, а углы выступают намного больше, чем в иных хатах. На углах там сохнут вязанки чеснока – лучшая защита от нечистой силы. За оконным стеклом, на потрескавшемся подоконнике, угадываются вазоны с огненной геранью, голубенькой фиалкой и молодым зеленым фикусом, чьи широкие листья закрывают людям белый свет.
Однако не все согласились со святостью хозяйки, и ночью кто-то измазал ей ворота дегтем. Наверное, это были те, кто считал бедную женщину рыжей колдуньей, даже ведьмой. Кто помнил, как легко эта левша усмирила целую деревню, а то и сам принял участие в марафонском забеге по созревшей ржи.
А может, это были злопамятные мужчины, которых некогда она не пустила в свою постель? Или дети тех редких, кого приняла? Впрочем, мало ли кому она могла перейти дорогу за свои бестолковые и удивительно полные сто лет. За такой срок надоест и святая.
Если ехать Варшавкой – старым шляхом, который пересекает всю Белую Русь с запада на восток, то сразу за славным городом Слуцком, за двумя речулочками, тихо и неприметно струящимися в широких полях – Случью и Весью, можно увидеть в стороне от шоссе обсаженную березами деревеньку хат на сто, а на ее улице, будними днями почти пустынной, – одинокую старуху в фиолетовой затертой телогрейке, привычно сидящую на скамейке у железных, поставленных сельсоветом ворот.
Деревушку над мелким голым яром в окрестных селах так и зовут – сельцо с бабою, хотя есть у нее свое имя – Красная Сторонка, приобретенное в пору великих перемен вместо архаичного Яковина Гряда. В обиходе можно встретить все эти три названия, они странным образом уживаются и между собой не конфликтуют.
