От терпкого запаха земляники у Саши уже кружилась голова. Солнце наконец-то выбралось из-за сосен, и над огородом задрожало влажное марево испаряющейся росы. От долгого ползанья по грядкам ноги у Саши затекли до бесчувствия, а поясница ныла все сильнее. Устало посмотрев на оставшиеся не обобранными крупные изумрудные кусты, он беззлобно пробормотал: «А пошли бы вы…» – и, поднявшись с коленей, с удовольствием потянулся. Потом мужчина поднял корзины, наполненные влажными ароматными ягодами, и, перейдя через ручей, мимо хаотичного нагромождения разноцветных кособоких сарайчиков, направился к дому.
Дом был большой и старый, – классическая зимняя дача тридцатых годов, рубленая из огромных лиственничных брёвен, с тремя теплыми комнатами и кухней на первом этаже, застекленной летней террасой и просторной мансардой, выходящей торцевыми овальными окнами на восход и на закат. В северном скате крыши имелось большое мансардное окно, придававшее старой подмосковной даче какой-то иноземный шарм. Говорили, что первый владелец дачи, профессор истории, был еще и астроном-любитель и, едва ли не собственными руками прорубил это диковинное в те времена окно, чтобы спокойно любоваться ночным небом. С той поры к средней комнате мансарды, где оно находилось, навсегда прилипло прозвище – обсерватория. Незадолго до войны профессор благодаря бдительности своих коллег сменил цивильный костюм на лагерный бушлат и отправился на далекий Север добывать золото для родной страны, а дача, сменив нескольких хозяев, в середине пятидесятых годов досталась Сашиному деду, мелкому отставнику из МГБ. Попав в профессорский кооператив, расположенный в сосновом бору, дед, потомственный крестьянин, был немало удивлен.
– Только медведи живут в лесу, – тихо бурчал он, деловито подрубая корни вековых сосен на своем участке.
Расправившись практически со всеми затенявшими землю деревьями, дед разбил за протекавшим через участок ручьем, обильно удобренный навозом огород, протянул по периметру забора, словно колючую проволоку, двойной ряд малины, а дорожку от ворот к дому обсадил кустами крыжовника и смородины. К счастью, участок деда был угловой, и вся его бурная хозяйственная деятельность протекала в стороне от любителей дикой природы, проживавших в кооперативе научных работников. Единственной его соседкой была Ольга Константиновна Муромская – вдова известного химика Корнеева. Потомственная княгиня, всякое повидавшая в своей жизни, абсолютно невозмутимо смотрела на то, как её новый сосед истребляет реликтовых великанов. Детей и родственников у Муромской не было, и на даче с ней всё лето проживали Орловы – потомки ее ещё дореволюционной прислуги. В их семье было четыре человека: тетя Нина, которая, продолжая традицию своих родителей всю жизнь прослуживших у Муромских, трудилась домработницей у Ольги Константиновны, обслуживая ее летом на даче, а зимой в городе; ее муж – дядя Толя, работавший токарем на заводе и проводивший все свои отпуска на даче с молотком и ножовкой в руках, всё время что-то мастеря и ремонтируя; дочь Лена – серьезная пухленькая девочка с толстой рыжей косой, в смешных круглых очках, целыми днями бродившая с сачком по ближнему лесу в поисках бабочек и стрекоз; и сын Павлуша – карапуз вечно перемазанный зеленкой, носившийся по огромному участку Муромской с игрушечным луком в руках и куриными перьями в волосах. Жили они в отдельном летнем домике, который дед презрительно именовал собачьей будкой.
– Барыня живет во дворце, а её слуги спят в конуре! – возмущался он в неожиданных порывах классовой неприязни.– А, между прочим, бар у нас еще в семнадцатом году отменили.
Когда однажды Сашина бабка случайно проговорилась ему о том, что это именно Муромская купила Орловым машину, да ещё и новую кооперативную квартиру на Пресне, дед сначала согласился, что за такие блага можно и побатрачить, но минут через десять с гордым пафосом старого большевика заявил:
