Глава I
В пределах Садового кольца, на третьем этаже старого большого дома живёт юноша по имени Матвей. Происходит он из семьи потомственной научной интеллигенции, так что, казалось, его будущее, в некотором смысле, предопределено.
Матвей рос рафинированным мальчиком, так что, даже войдя в подростковый возраст, не особенно стремился бунтовать, а даже наоборот осуждал хулиганящих сверстников, используя при этом слова «современная молодёжь», будто бы не относясь к ней. Отчасти это следствие влияния семьи, а отчасти не по годам развитого сознания.
Отличником он при этом был с большой натяжкой. Никакой особенной тяги к учёбе не испытывал, а был скорее на «хорошем счету». Такая специфическая известность способна ввести в заблуждение некоторых учителей. И они посылали его на олимпиады – каждый уверенный в том, что их предмет – самый любимый.
В душе Матвею было наплевать на школу и на учителей, да и вообще на всё, но бунтовать он не смел. Не известно, по какой причине – просто считал это глупым или стеснялся, он и сам точно не знал. Конечно, со временем такое внешнее послушание стало привычкой и сильно отягчило ему жизнь.
В школьной жизни его не было. Был хороший мальчик Матвей, отвечал на уроках – ничем особенным не выделялся, не хулиганил и не хватал звёзд с неба. Глубоко внутри ему хотелось во что-то влиться, может даже похулиганить, оторваться со сверстниками, но странное сочетание природной лени и страха не вписаться в компанию не позволяли преодолеть барьер замкнутости. Молодой человек как будто плыл в море событий, но не мог повлиять на них, даже в мелочах. Поэтому, если он и оказывался в компании, то становился тем кто всегда появляется не к месту и говорит что-то не то.
Произошла и школьная любовь, но привычка пускать всё на самотёк и хроническое безволие похоронили и это светлое юношеское чувство.
Родители Матвея были профессорами: отец, Сергей Петрович – физик, мать, Валентина Петровна – лингвист. После Перестройки, как и многие интеллектуалы в России, они в поисках себя бросились в гущу новых веяний и идей. Не известно, кто оказался в более тяжёлом положении: простые безыдейные граждане или накрепко привязанные к душной советской парадигме интеллектуалы, захлебнувшиеся в водовороте новых граней самовыражения.
Отец предавался возлияниям в обнимку с книжками Алистера Кроули и прочей метафизикой, более консервативная мать увлеклась общественной жизнью, участвуя или возглавляя движения, вроде борцов за отмену языковой реформы большевиков или запрета инфернальной лексики.
Матвей в определённый момент оказался предоставлен сам себе. Он был окружён заботой и вниманием, но головы родителей были заняты не им. Он рос даже не с лозунгами, а под гнётом абсолютной уверенности, что вольётся в родительскую среду. Такая молчаливая убеждённость давит сильнее любого открытого давления – просто нечему противиться. Если открытому принуждению можно сказать «Нет», то, как возражать перманентному убеждению, как бы парящему в воздухе? Разговор в таком роде, только выставит его дураком перед самим же собой, но слов принуждения, которым можно сказать «Нет», он так и не услышит.
При таком раскладе остаётся одно: маргинальное декадентство с наркотиками и депрессивной музыкой, но Матвей считал это ниже себя, предпочитая уходить в себя.
Но это не значит, что наркотиков в его жизни не было. Напротив – он подсел на, пожалуй, ещё более опасный, чем традиционные наркотики способ забыться – компьютерные игры.
Матвей проводил там бессчётное количество часов, растворяя свою волю и сжигая эмоции в машине. Не сказать, что семье это было безразлично, но и особого значения увлечению сына они не придавали. Отец – потому, что был очень занят расширением сознания, а мать… «Ну, по крайней мере он на виду», – рассуждала она.
По мере того, как он всё больше привязывался к этому наркотику, его внимание и вкус к жизни слабели. Среди друзей и сверстников остались только те, кто разделял его виртуальные увлечения, и то, только в своих виртуальных ипостасях. Краем сознания он чувствовал, что идёт в неправильном направлении, что вся жизнь течёт за бортом его существования, но как туда вырулить и что такое это «туда», он не понимал.
Интерес к жизни молодого человека угас, не успев разгореться.
В итоге Матвей стал видеть в каждом сверстнике недоброжелателя и необоримого конкурента, не понимая мотивов окружающих и оттого подозревая в каждом злые намерения.
Каждый контакт с человеком, не только со сверстником, превратился в пытку и ожидание окончания диалога. Исключение, которое позже довёл до сверхидеи, он сделал только для разговоров «по делу» – ведь он парень, а значит должен решать проблемы. При этом разговоры «ни о чём» он счёл ниже своего достоинства». Матвей превратил такой способ общения в фетиш, не понимая, что нормальное общение между людьми как раз и подразумевает обмен информацией, которая им в первую очередь интересна и только потом, в потоках лингвистических конструкций, может появиться что-то стоящее, ведущее к результату.
Но всё это частный случай неуважения ко всем людям, их неприятия и неприятия самой жизни. Также он относился и к родителям.
Матвей само собой ничего этого не осознавал. Изолированность от общества, может, в какой-то степени и даёт интеллектуально одарённому человеку возможность оценить общественные явления со стороны, но только под узким углом: человек просто не воспринимает информацию, которая уже не нашла отражения в его психике и потому остаётся глух к тому что видят глаза и слышат уши.
Закрытость и грубость по отношению к родителям стали нормой, но родители, приняв это за обыкновенный подростковый бунт, старались предоставить отпрыску как можно больше свобод, полагая себя продвинутой семьёй.
Из всех кружков, что посещал Матвей или по своему желанию, или по настоянию родителей, ни один не приносил ему удовлетворения и эмоционального выхода. Наоборот, не реализовав там личные амбиции, он чувствовал эмоциональные зажимы ещё сильнее, а комплексы становятся частью его личности.
Выхода из этого состояния он не видел и не искал. В конце концов, когда живёшь в выдуманном мире, устанавливаешь в нём свои законы и ничто внешнее не способно поколебать сложившиеся критерии оценки жизни.
Мысленно побеждая врагов и приписывая себе выдуманные достоинства, он успокаивался.
Нельзя сказать, что он совсем не учился, хотя часто лишь делал умное лицо, но это развитие было очень однобоким – сродни врастанию древесных веток в собственный ствол.
Попади он в руки нормального психолога или просто в здоровую компанию, а последнее иногда случалось, и всё могло бы исправиться. Но где в средней российской школе начала двухтысячных можно встретить нормального психолога, или хотя бы саму должность? И кто возьмёт в компанию замкнутого молодого человека, с адским высокомерием во взгляде и неприятной способностью высказываться не к месту?
