ГЛОРИЯ
– Папа, нет! Не надо! Пожалуйста!
– молила, всеми силами упираясь, чтобы
замедлить процесс моего выдворения из
фамильного дома.
Стражники расторопней обычного
распахнули ворота на улицу, отводя глаза
от нас с папой. Вмешиваться они не
рискнули, на собственном опыте зная,
какой тяжёлый характер у моего родителя.
– Отдам за первого, кто пройдёт
в город через главные ворота, – настаивал
отец, волоча меня за руку за собой.
– Папа, пожалуйста, люди же
смотрят! – предприняла я очередную
попытку вразумить его, заметив ошарашенные
взгляды жителей Остловки – нашего
маленького приграничного городка, в
котором папа был бургомистром. – Опять
слухи поползут, – увещевала я, нажимая
на больные точки.
– Срать я хотел на слухи.
Хотел, но не могу, потому что о тебе уже
чёрт-те что судачат, – выплюнул он,
больно дёрнув меня за руку, которая
чудом не выскочила из сустава и вовсе
не оторвалась. – Одним слухом меньше,
одним больше, это же как с достойными
женихами: можно игнорировать, потому
что есть ещё города в нашей стране, куда
твоя слава не успела просочиться.
Я захныкала, жалуясь на
прострелившую плечо боль, но папа был
глух к моим речам и не обращал внимание
на слёзы, которые я старательно нагнала
на глаза, искусав в кровь губы. Стальной
хваткой впившись в запястье он волочил
меня всё дальше и дальше от дома по
кривым улочкам, самым коротким путём к
главным воротам Остловки.
Утро совсем не задалось:
подняли ни свет ни заря и позавтракать
толком не дали. А всё из-за того, что на
вчерашнем благотворительном приёме в
опере я смела отказать двадцать пятому
просителю моих драгоценных запчастей:
руки и сердца, конечно, с расчётом на
богатое придание. Отцу абсолютно не
понравилось моё заявление, что я достойна
лучшего, чем сыновей владельцев банка,
завода, мельницы и тем более старика
Говарда Дака, который решил, что я
отличная кандидатура на роль его пятой
жены. Я не могла радостно воспринять
перспективу ютиться с какими-то
незнакомками на кладбище через год
другой, потому что Говард Дак быстренько
бы меня там прописал. Мне ли это не знать.
С моим характером мало кто будет со мной
церемонится, даже отец сломался.
– Рано мне замуж! – попробовал
другой довод, чуть не запнувшись о
торчавший камень в мостовой.
– Двадцать лет – рано?! –
рявкнул отец, резко затормозив. – Твоя
мать в двадцать тебя уже ходить учила.
И лучше бы на этом и остановилась! –
махнул он свободной рукой и потащил
меня дальше, пропуская мимо ушей мои
увещевания.
Мы вышли, точнее выскочили на
дорогу, ведущую прямиком к воротам. В
этот час они уже были распахнуты: многие
горожане уходили на реку, в лес и на
поля, которые находились за надёжными
стенами Остловки.
– Пап, пожалуйста...
Отец замедлил шаг, позволив
мне перевести дыхание и осознать, как
же сильно ноет рука, за которую он тянул
меня всю дорогу.
– Доброе утро, – обратился
он к стоявшим на воротах парням. Те
поприветствовали его, вытянувшись по
струнке и приложив ладони к краям
козырьков своих картузов.
– Мы можем здесь весь день
проторчать, лучше пошли домой и спокойно
поговорим.
– Я устал с тобой говорить, –
рыкнул папа.
– К нам только купцы иногда
заезжают по делам, – наседала я.
– Вот и отдам тебя за самого
удачливого купца, – заявил родитель,
подведя к воротам. – Кто-нибудь уже
проезжал? – спросил он у стражей.
– Нет, – ответил один из них.
Папа выглянул за ворота,
продолжая крепко держать меня за руку,
не давая мне призрачной надежды на
бегство. Широкая дорога бурым полотном
простиралась вдаль, со временем истончаясь
и превращаясь в точку. И из этой точки
что-то двигалось к нам.
Папа приложил ладонь ко лбу,
прикрывая глаза от солнца, и вгляделся
в даль.
У меня сердце замерло в груди.
Я последовала его примеру: приложила
не обременённую отцовской бдительностью
ладонь ко лбу и стала вглядываться в
увеличивающуюся на горизонте точку.
– Кто-то едет, – с облегчением
выдохнул отец, опустив руку. – Так что
недолго тебе осталось в девках ходить.
– Пап!
Щёки лизнул огонь. Стражники
давились смешками – бесспорно, слова
отца достигли их ушей.
Время тянулось нестерпимо
долго. Мы словно бельмо на глазу стояли
перед распахнутыми воротами, ожидая
гостя, только угощений, музыки и ковровой
дорожки не хватало, чтобы обставить всё
на должном уровне.
Точка на горизонте медленно,
но уверенно росла, приближаясь к нам.
Наконец стало ясно, что это не торговый
обоз, а не особо спешащий в Остловку
путник, который не поддавался моим
мысленным уговорам свернуть на одну из
троп, уходящих в лес или в поле, а лучше
к реке, чтобы там освежиться, не потеряв
ни единой монеты в местном трактире или
гостинице. С чужаков у нас три шкуры
сдерут, не моргнув и глазом.
От разглядывания дальнейших
метаморфоз с серым пятном на горизонте
нас с отцом отвлекла карета, подъехавшая
к воротам. Кучер слезть с козлов, открыл
дверцу и подал руку даме, помогая ей
выбраться наружу.
– Только не это, – простонала
я, мечтая исчезнуть с лица земли.
– Жаннет, не стоило тебе
выходить из дому! – бросил отец,
примчавшейся поглумиться надо мной
даме.
Оправив юбку, Жаннет раскрыла
зонтик от солнца, так как микроскопическая
шляпка на её огромной (частично из-за
причёски) голове не могла справиться с
этой задачей.
– Милый, – приближаясь к отцу,
проворковала мачеха, которая мне в
сёстры годилась, – не стоит пороть
горячку, она же твоя единственная дочь,
– театрально произнесла она, послав
взгляд искрящейся неподдельным интересом.
– Очень смешно, Жаннет, –
огрызнулась я.
– Глория! – прикрикнул на
меня отец.
– Я хотела сказать «мило».
Хотела, но это не мило, – поморщила я
нос, копируя гримасу мачехи. – Может,
её отдашь кому-то другому.
Жаннет вытянула шею, устремив
на меня испепеляющий взгляд.
– Ты поосторожней, а то глаза
выскочат из орбит, а ты у нас и так не
красавица.
– Глор-рия, – прорычал папа,
готовый заступиться за честь главной
женщины в его жизни после смерти мамы
и того фестиваля урожая, на котором он
познакомился с этой Жан-нет. – Не смей
хамить мачехе.
– Дорогой, я, конечно, женщина
добрая и понимающая... – затянула Жаннет
писклявым голоском, рисуясь перед отцом
и городскими стражами.
– Конечно, добрая и понимающая,
– пробурчала я под нос.
– ...но это уже слишком! –
возмущённо заявила она, повысив голос,
чтобы её недовольство резануло по ушам
всех присутствующих добровольно,
случайно и насильно. – Выдать такую
замуж – будет неуважением к мужчине,
который решится связать свою жизнь с
такой невоспитанной особой.
