Запись 1
Сегодня двадцать четвёртое августа. Двадцать седьмой день с начала вымирания.
Телевидение исчезло почти сразу. Интернета нет уже неделю, электричество и сотовая связь пропали вчера. Сегодня я нашёл этот старый ежедневник и решил, что неплохо было бы что-нибудь в нём написать. Уже очень долго я нахожусь в своей квартире один – совсем один. Заняться мне нечем, кроме как сидеть и ждать, пока закончится вода и пища. Когда это произойдёт, придётся что-то делать, но думать об этом мне совершенно не хочется. Чтобы отвлечься от мыслей о неизбежной голодной смерти в этих стенах или о выходе наружу, а уже после – неизбежной смерти, я буду вести этот дневник. Как минимум, это поможет мне не сойти с ума, а как максимум – тетрадь эта станет своего рода личной хроникой пережитого, которую потом, возможно, кто-нибудь найдёт и прочитает. Быть может, кто-то даже перепишет мои записи: поправит ошибки и сделает их более читабельными, чем они выглядят сейчас, потому что пишу я из рук вон плохо. Признаться, на первых двух абзацах меня это смущало. Потом я опомнился, поняв простую вещь: со дня на день я сдохну здесь, на этом самом месте, где я сейчас сижу и думаю о том, в какой позе найдут мой труп, и о том, понравятся ли мои предсмертные записки тому, кто их отыщет. И смущение как-то само собой отступило.
Начну, пожалуй, с рассказа о первых днях, как того требуют законы жанра.
День 1
Я всегда любил фильмы про зомби. Фильмы, комиксы, игры – всё, что человечество могло на эту тему нафантазировать, я пожирал как не в себя, упиваясь всё новыми и новыми взглядами на тему. Мне нравились классические ромеровские зомби: медленные, неповоротливые и бестолковые. Мычащие что-то и еле-еле передвигающие ногами, они были бы идеальными всадниками апокалипсиса в том его виде, в котором я любил себе его представлять. Ну серьёзно, какой подросток не мечтает об апокалипсисе? О сокрушении мира взрослых, который только-только начинает всерьёз брать тебя за горло, приближается своим лицом к твоему и дышит прямо тебе в нос гнилостными миазмами новых проблем. Куда я буду поступать после школы? Какой я вижу свою жизнь после университета? Кем я хочу стать и какой профессией хочу заниматься? Едва тебе исполняется восемнадцать, мир тут же настойчиво требует от тебя дать ответы на эти и многие другие вопросы. Чем дальше – тем настойчивее, с каждым новым днём. И чем сильнее мир давит на тебя, тем пуще прежнего ты нервничаешь и не находишь себе места, грешным делом мечтая о том, чтобы весь этот мир с его проблемами вдруг… ну, куда-нибудь исчез. Канул в пучину войн, засух, голода или смертоносной эпидемии, например. А в фильмах про зомби апокалипсис – как раз такая картинка, в которую, воспользовавшись воображением, можно вписать и себя и упиваться грёзами о зазеркалье, в котором не нужно будет думать ни о чём, кроме того, что действительно важно. За это я их и любил.
В моей комнате было много постеров, посвящённых моим любимым фильмам. И хотя эпоха журналов, плакатов и всего такого прочего давно ушла, мне нравилось заказывать в интернете эти бесполезные куски глянца, которыми я позже увешивал стену. Отец смотрел на всё это с непониманием. Мать – тоже. Им хотелось, чтобы я тратил свои карманные деньги на что-то понятное им: на комп, например, на велосипед какой-нибудь, или копил бы деньги на переезд от них. Да хоть бы и спускал всё на пьянки с корешами и на капризы вздорных девчонок – пусть так. Но не плакаты же покупать, ё-моё!
На девчонок, правда, я иногда тратился. На девчонку – в единственном числе. Я встречался с Ирой, и она была для меня всем. Хорошо, что я не смогу увидеть, как вы посмеётесь над этой фразой. Звучит ванильно и сладко, знаю, но она действительно много для меня значила. Мы были близки, и когда я говорю «близки», я имею в виду всё, что вы можете подумать, услышав это слово. Ну, или почти всё: родственные узы нас, конечно же, не связывали. Друзей у меня было мало, и Ира была единственным человеком, с кем я чувствовал себя… не знаю. Открытым, что ли?
Мы гуляли нечасто. И хотя на дворе стояли тёплые летние деньки, мы всё равно предпочитали оставаться дома. Когда у неё надолго уходили родители, мы проводили время у неё. Когда не было моих родителей – у меня. Когда ни то ни то не получалось – или у нас просто не было желания выходить на улицу – мы оба оставались у себя и держали связь по переписке. Тот первый день был как раз одним из таких дней.
Был понедельник. Наверное, даже закоренелые начинатели «новой жизни с понедельника» удивились тому, какую свинью им подкинула судьба в очередной такой понедельник, двадцать девятого июля. Для меня он начался обычно: мать с отцом ушли на работу, пока я ещё спал. Потом я проснулся, полежал немного в кровати и позалипал в телефоне. Потом позавтракал. Потом – сел играть во что-то – уже и забыл, во что. В теории, мы могли увидеться с Ирой в тот день. Встретились бы где-нибудь на остановке, неподалёку от моего дома. Поболтали бы о чём-нибудь, пока идём, а потом поднялись бы ко мне и пробыли бы в моей комнате до вечера. За час до того, как отец с матерью вернутся, мы бы ушли гулять, и я проводил бы Иру: может быть, до всё той же ближайшей остановки, а может быть – и до самой двери её квартиры. Такое можно было устроить. Но тот день был одним из тех дней, когда нам обоим было до крайности лень куда-то там идти, чтобы просто увидеться друг с другом. И, наверное, хорошо, что так оно получилось.
Я сидел за компом, играл и наслаждался жизнью. Вечером вернулись родители, и тогда я впервые вышел из комнаты, чтобы поздороваться и показать им, что я ещё жив и не сгнил где-нибудь там, в недрах кровати или компьютерного кресла. Мы вместе поужинали. Я был не голоден и ел мало. Друг с другом за ужином мы не говорили. Говорил только наш четвёртый член семьи – телевизор. Рассказывал он про что попало, как и обычно, но мать с отцом его внимательно слушали. Помню, сказал он что-то такое про приготовления к празднованию Дня Воздушно-десантных войск в пятницу. А отец на это пошутил, что будто бы в скором времени это будет и мой праздник тоже. Я натянуто улыбнулся, подумав о том, что было бы клёво выйти из-за стола пять минут назад и не услышать этой шутки. То, что я этим летом не поступил туда, куда хотел, и осенью по всем законам взрослой реальности должен был идти служить в армию, веселило только отца. Мать, хоть и тоже подсмеивалась, но, тем не менее, переживала за моё скорое будущее, которое, как тогда казалось, уже было предрешено. Меня же всё это вгоняло в глубочайшее уныние – настолько глубокое, что, находясь на его глубине, мне не хотелось планировать ничего дальше нынешнего дня. Полное отрицание реальности и того, чем она грозит обернуться уже вот-вот, через пару-тройку месяцев.
