24 марта 1942 года — 15 сентября 1942 года
Я – один из тех, кого война вырвала из родного Харькова и отправила в Германию. Более ста пятидесяти тысяч моих земляков были угнаны на чужбину, превращены в рабов. Мне было девятнадцать лет тогда, когда это случилось со мной.
Отец не жил с нами, и мать одна тянула на себе все заботы о нашем небольшом хозяйстве. Она работала кухаркой в детских яслях, и мы никогда не имели собственного жилья. Комнаты, углы в коммунальных квартирах – таков был наш быт. Помню, как в детстве мы с матерью часто спали «валетом» на одной кровати.
Учёба всегда давалась мне легко, и я с удовольствием погружался в мир книг и знаний. Из книг больше всего на меня произвёл впечатление роман Александра Дюма Три мушкетёра и его отважные герои. И, конечно, я видел себя д’Артаньяном – моим самым любимым героем. С этой книгой я никогда не расставался.
Среда, в которой я рос, естественно, наложила на меня свой отпечаток. Как и многие мои сверстники, я был атеистом и искренне верил в светлое будущее, которое обещал коммунизм. Школьные кружки, спортивные секции, и, особенно, радиокружок были важной частью моей жизни. После окончания школы я начал работать на тракторном заводе, и наше материальное положение стало постепенно улучшаться.
22 июня 1941 года гитлеровская Германия напала на Советский Союз. Немецко-фашистские войска вторглись в пределы страны на глубину от 850 до 1200 км. Территория, занятая врагом, превышала 1,5 млн кв. км. На ней перед войной проживало 74,5 млн человек.1
Всё это теперь кажется далёким, словно из другого времени, но именно те годы и книги сформировали мои мечты и стремления, дали мне силы выжить, несмотря на испытания, которые обрушились на нашу страну и на меня.
27 марта 1942 года. Мец, оккупированная
Франция
Полдень. Нас, шестьдесят восемь харьковчан, только что привезли в распределительный лагерь в Меце. Мы толпились на задворках железнодорожного вокзала под навесом. Перед нами возвышался большой, старый ангар с огромными дверями и окнами под самой крышей. Рядом стояла наскоро сколоченная уборная. Вокруг валялись пустые консервные банки с французскими этикетками и изношенные деревянные башмаки – «сабо».
В голове от голода и неизвестности роятся странные мысли. Вот, например, «сабо» – я точно помню, как Мопассан что-то упоминал о них. Странно, как мозг цепляется за такие мелочи, пытаясь отвлечься. Но мысли о башмаках никак не могли заглушить жжение в животе.
Неожиданно пригнали машину с колючей проволокой и приказали ставить забор. Обещали сигареты, если успеем к сроку. Мы сами себя загоняли в этот колючий кокон, словно шелкопряды, опутывая пространство вокруг. За нашей работой наблюдал большой грузный мужчина в костюме, вероятно, комендант лагеря. Он стоял неподалёку и ухмылялся, его пустые глаза внимательно следили за каждым нашим движением.
Когда забор был готов, нас загнали в ангар. Мы разбросали солому вдоль стен – крыша в центре была дырявая. Посреди ангара стояла большая металлическая печь – символ нашего рабства, место, где нам предстояло коротать ночи. Иногда голод сводил живот судорогами, боль была нестерпимой. Во рту пересохло, губы трескались.
Один из наших, высокий худощавый парень по имени Сигизмунд, немного понимал по-немецки, и немцы сделали его переводчиком. Он спросил начальника лагеря, когда нас накормят. Тот лишь ухмыльнулся и сказал: «Скоро привезут чай. Я слышал, русские любят чай». Очевидно, насмехался.
С одной стороны лагеря – железная дорога, с другой – пустынная улица. За забором, напротив ангара, я увидел дом. На подоконнике второго этажа лежал румяный батон хлеба. Его вид словно гипнотизировал нас, мы смотрели на него, как зачарованные. Вид хлеба только усиливал нашу боль. Как можно так издеваться, выставлять его напоказ перед голодными людьми?
