Я приехал в Пулково поздно вечером.
Огромное здание аэропорта из стекла и бетона с высокой крутой двускатной крышей. Вокруг – ни кусочка земли, ни кустика: асфальт, гранит, рекламные щиты, современные высотные здания, огни реклам. Двери в аэропорт раскрылись сами и пропустили меня внутрь. Там всё почти так, как снаружи: чисто, красиво, холодно, безжизненно, бродят девушки в форме и полицейские – что все они там делают, понять трудно. Людей почти не видно.
На втором этаже я нашёл кафе, и там стояли и болтали две хорошенькие холёные девушки. Цены в этом кафе такие: стакан чая – 200 руб., пирожок – 150 руб. Ещё на первом этаже есть аптека. Больше ничего такого, что предназначалось бы для людей, я в громадном здании аэропорта не обнаружил. Ну, кресла там есть, можно посидеть. Туалета не оказалось. Как потом выяснилось, он есть, и даже роскошный, но добраться до него можно, только пройдя контроль и оказавшись во внутренних помещениях аэропорта, куда начинают пускать за 2 часа до вылета. В общем, в этом роскошном здании можно погибнуть – никто и не заметит.
А потом прибежали бродячие собаки, две. Два рыжих пса. Один зашёл в здание – двери пропустили его – и лег возле полицейского поста. Там тепло, хорошо. А другой – остался снаружи.
Тощий такой, робкий пёсик. Я хотел его накормить, купил ему два пирожка с мясом и вынес. Но он боится людей. Убежал и даже не прикоснулся к пирожкам. Я отошёл и стал наблюдать за ним. Он лёг – прямо на гранитную плитку, которой вымощена площадь перед зданием аэропорта. Было около ноля, уже совсем темно, шёл мокрый снег. Когда рядом проезжала машина, пёс вздрагивал, оглядывался. Потом, положив голову на лапы, пытался дремать, но машины мешали ему.
В этом царстве стекла, бетона и неоновых огней он казался единственным реальным, подлинно живым, существом. Единственным понятным, близким и родным. Но я не мог к нему даже подойти: он убегал. Он боялся людей, не доверял им. Видимо, были на то основания.
Я попытался ему посвистеть, не надеясь ни на что, просто так, но не услышал своего свиста: над аэропортом взлетал самолёт. Он развернулся прямо над зданием, на высоте, как мне показалось, 200—300 метров, и очень медленно улетел. Потом – через несколько минут – так же взлетел второй.
Ни на эти самолёты, ни на собаку, так странно чуждую всему, что её тут окружало, никто не обращал внимания. Один из охранников аэропорта сонно курил под козырьком у входа, несколько парней азиатской внешности о чём-то вяло переговаривались, потом ушли.
Никому не было дела до этой собаки, никого она не интересовала, кроме меня.
Самолёт мой вылетел около 2 часов ночи.
Было холодно, крылья обработали антиобледенителем.
Темно, только горят там и сям разноцветные огоньки. Рядом с самолетом стоит девушка, у неё на груди тоже горят, вспыхивая и угасая, огоньки. Ездят странные машины. Одна из них – с манипулятором в виде огромной человеческой руки – тоже вся в горящих огнях – подъехала к нашему самолёту, и этот манипулятор, как у Булгакова, вытянулся, дотянулся до крыла и стал обрызгивать его, двигая стальной кистью, как живой.
Потом самолет очень долго двигался среди голых поле й, где горят ряды голубых огоньков, красные и зеленые лампочки, какие-то таблички с непонятными цифрами.
Совершенно фантастическая картина: как в романах Лема или Стругацких. Всё сбылось, как они предсказывали.
А потом мы летели. Ночью. Облаков не было, всё видно внизу. На невероятной глубине под нами – озера, ручейки, целые моря огоньков. Какое-то космическое зрелище. Эта мощнейшая машина, крылатый дракон, в чреве которого умещается больше 400 человек, ревя, летит с огромной скоростью чуть ли не в стратосфере. Упадёт – даже мокрого места не останется ни от кого из нас.
А в салоне выдвинулись телевизоры, начался показ какого-то пошлейшего триллера. Стюарты развозили напитки и закуски, и весь салон дружно жевал и пил. Никого не интересовало космическое зрелище – там, за окнами, в бездонной тьме. Никакого трепета никто не испытывал. Все чувствовали себя так, словно ехали на автобусе с работы. Одни кушали – другие их кормили.
Когда мы подлетали к Тель-Авиву, начинался рассвет (было 6 часов утра). Небо зарозовело, по земле стлался легкий туман. В городе горели огни, и уже видны были отдельные дома и даже проезжающие по дорогам крошечные машины. Картина была чудесная.
В аэропорту Бен-Гуриона меня ждали родные: Арон и Фая. Ждали давно: самолет вылетел на полтора часа позже и сильно опоздал.
Но паспортный контроль я долго не мог пройти, потому что сидевшая в стеклянной кабинке маленькая, черненькая женщина, типичная местечковая еврейка, ни слова не знала по-русски. Она ткнула в сторону пальцем: дескать, стойте здесь. Потом пришёл какой-то человек, тоже не понимавший по-русски, и отвёл меня во внутренние помещения аэропорта, где в маленькой комнатке сидела дама, слава Богу, более-менее говорившая на моем родном языке. Её интересовало только одно: зачем я прилетел в Израиль. Я начал ей рассказывать, к кому я прилетел, но она меня не слушала. Смотрела сквозь меня. Вообще непонятно было, зачем меня к ней привели, зачем я столько ждал. Потом она просто отвернулась от меня и бросила на стол мой паспорт. Я его взял и спросил, куда мне идти: не запомнил, как меня сюда вели. Она ничего не ответила. Я повторил свой вопрос три или четыре раза. Наконец, видя, что я не отстану, она махнула рукой: «Прямо идите!» И опять отвернулась.
И вот, наконец, выход – и я вижу Фаю и Арона, сидящего на какой-то сумке у роскошного фонтана. Огромный зал – неотличимо схожий с Пулковским. Такие же лестницы, стекло, бетон.
И мы стали выбираться из аэропорта.
Надо сказать, я таки порадовался за Бен-Гуриона, что он не дожил до 2012 года и не видит этого замечательного аэропорта своего имени. Во-первых, там очень легко заблудиться. А ведь Арон и Фая владеют ивритом, они уже 20 лет в Израиле. Во-вторых, автобус почему-то всё не шёл, пришлось брать такси. Это тоже оказалось непросто: стояла очередь, пришлось долго ждать. Сесть там негде, а Арону 85 лет. Он всё это время громко восхищался зданием аэропорта: как оно замечательно построено. Арон – инженер-строитель, и очень хороший, так что я ему верю.
Наконец, мы сели в такси.
Уже было совсем светло, и солнце основательно припекало. Мы ехали по прекрасно оборудованному скоростному шоссе.
И вот Реховот, вернее, пригород Реховота – Кирьят-Моше. Дом, в котором живут, в основном, выходцы из Эфиопии. Замусоренная лестница. Ива открыла нам дверь. Я не видел её 20 лет. И всё остальное утратило для меня какое-то значение.
