Мы вышли из кинотеатра. Прямо на Тверскую. Туда, где обитают быстрые машины. Они могут домчать нас, куда наши души и тела пожелают.
Я поднял руку, голосуя. А сам не отрывал взгляда от Мерилин. Свет фонаря освещал ее в упор как прожектор. Ветер играл роскошными светлыми волосами, распахивал шубку, пробегал по рвущимся из-под белого платья груди и бедрам. Сердце мое билось пламенным дизелем. Я сам хотел быть этим наглым теплым весенним ветром.
Мерилин улыбнулась:
– Мы едем к тебе?
Я как-то и не подумал о таком варианте:
– Ко мне? Может, лучше в твою гостиницу?
Она тут же безоговорочно прижалась:
– Нет, там репортеры, поклонники. В гостинице скучно. Хочу к тебе, мой милый.
Я обнял:
– Ты хочешь ко мне…
Но у меня, у меня… У меня всего лишь мизерная квартира – семь на восемь шагов. И дело даже не в размере, а в том, что в моем пристанище никто не убирался с тех пор, как ушла Зойка. Там жуткая пылища. Там раскиданы грязные носки, рубашки, штаны и еще хрен знает что. Телевизор заплеван виноградными косточками. А кухня завалена заплесневевшими тарелками и сковородками, яичной скорлупой, сигаретными бычками в томате, оставшемся в консервных банках. А в ванной мутные брызги и потеки сверху донизу…
Привести туда Мерилин?
– Я не могу… Это ужасно… Ты не представляешь, что это такое – берлога одинокого мужчины…
Но Мерилин закусила губку:
– Но я хочу, хочу…
– Хорошо. «Let it be…»
И мы поцеловались. Я опустил руку. На грудь Мерилин. И тут же рядом взвизгнула тормозами машина:
– Куда вас?
– В Кунцево.
Авто рвануло с места. А я рванул что-то на Мерилин, прорываясь вглубь к теплому, к мягкому и к упругому.
За минуты, которые мы мчались по затемненной Москве, я истискал ее сверху донизу, вдоль и поперек. Да и Мерилин не отставала – засунула мне руку в ширинку. Я аж застонал сквозь наши стиснутые губы. А шофер тут же тихо ржал.
Снизу пошло такое тепло, что я испугался опередить события, и отстранил ее:
– Подожди, Мерилин, не торопись.
Она сделала изумленные глазки:
– Но я хочу, хочу тебя.
– Здесь? – вздрогнул я.
Мерилин подтвердила:
– Да, здесь. Сначала здесь…
– Полсотни баксов, – осклабился таксист, – не вопрос.
За Мерилин не жалко было и полсотни. Но заниматься любимым делом у этого типа на глазах в зеркале заднего вида?
– Да, – упрямилась в моих штанах Мерилин.
Я обречено вздохнул, но, вглядевшись в темноту улицы, увидел знакомый забор:
– Нет. Мы уже подъезжаем, Мерилин.
Я внес ее, благоухающую «Шанелью», в наш нефешенебельный лифт. Чтобы она не замарала свое белое платье, поднял повыше. На уровень трех букв, искусно выгравированных местным художником.
Ее локоны щекотали мою шею. Лифт тронулся. Быстрей, быстрей, а то ей приспичит прямо здесь, в этой общественной клетке.
Мы вломились в квартиру. Я опустил Мерилин на пол. Она, видимо, обезумевшая от подъездных многоквартирных запахов, тут же ринулась к окну. Распахнула его. Наглый теплый весенний ветер рванул к ней под платье. Белое одеяние вздулось, раскрылось парашютом, обнажив ее ножки и трусики.
Я не дал платью опуститься. Без всяких причудливых прелюдий схватил и бросил Мерилин в свою несвежую постель.
– Да, – сказала она без акцента, закатывая глаза и выгибая спину.
– «Yes», – почему-то прошептал я, стягивая с нее последнее препятствие.
Вонзился в Мерилин турецким ятаганом. Всхлипнул пенсионер-диванчик. И тут же ее томное:
– Да…
И мое общеобразовательное:
– «Yes…»
– Да…
– «Yes…»
– Да…
– «Yes…»
– Да…
– «Yes…»
Я чувствую, как внизу, где-то глубоко внутри живота, начинает теплеть. Там формируется горячий шар. С каждой секундой он становится все больше и больше. Он сладко жжет и давит. И давит, давит, двигается.
– Да…
– «Yes…»
– Да…
– «Yes…»
– Да…
Еще немного и огненный шар вырвется на волю вулканом, фейерверком, фонтаном кайфа.
– No… Nein… No pasaran… Нет, нет… Только не это…, – кричу я, отстыковываясь от Мерилин.
Вздрагиваю и просыпаюсь.
Я лежу поперек измятой постели. Один. Никакой Мерилин под рукой нет и в помине. Она мне всего лишь приснилась. Но чуть не кончил я совсем по-настоящему:
– Фу, успел…
Еще немного такого сна, и проснулся бы я частично мокрым. Тот кайфовый шар выплеснулся бы из меня наружу и украсил простынь характерным разводом. И лежать бы мне сейчас в сырости, сожалеть о недосягаемой Мерилин.
Но нет, я успел проснуться. И вот тянусь за сигаретой. И чиркаю зажигалкой. Пускаю в потолок струю. Дыма. Дела… Что-то подзатянулось мое односпальное существование. Конечно, были перерывы и раньше. Совсем короткие. И длинные. И один очень длинный армия. Тогда, после школы, с институтом не заладилось. И пришлось одеть форму. И страдать воздержанием, поллюциями. И не смеяться над армейским анекдотом: «Может ли женщина зачать без полового контакта? Может, если переспит на простыни солдата».
Очень точный анекдот. Простыни нам не успевали стирать. Молодой организм требовал своего. И обычно под утро по белью расплывались разводы. После красивого сна становилось неприятно сыро. Проснешься и, ощупывая себя, материшься. А на соседней койке такие же проблемы у «коллеги»:
– Твою мать. Вторые трусы за ночь меняю…
На физзарядку мы выскакивали с заспанным рожами и с до звона натянутыми в паху штанами. Как будто у каждого там по антенне или ракете ближней дальности. Очень забавная картинка. Гвардейская рота с взведенными боеголовками наперевес. Видели бы нас женщины…
А между тем ребята поговаривали, что нам дают в каше или в компоте специальное лекарство от стоячки. И никому это не нравилось:
– А вдруг навсегда импотентами станем?
Переволновавшись, мы, в конце концов, отловили рядового санбрата и приперли к стенке:
– Дают нам чего или нет?
Тот на святой маме поклялся, что ничего в армейский котел не подсыпают и не подмешивают. Даже наоборот – не докладывают: мяса там, фруктов.
Но должно же было командование с нашим возбуждением бороться. Мы ведь все нервные становимся, вместо инструкций – картинки с порнушкой поглаживаем. У меня лично в блокноте было фото Мерилин. Каждый вечер перед сном я целовал ее. И каждую ночь Мерилин снилась мне.
Кто-то из ребят предположил:
– Да, начальство, наверное, лекарство это антистоячное давно пропило. А нам по-другому охоту отбивает – строевой подготовкой.
Все согласились:
– Точно. Поэтому на плацу часами мурыжат. Чтобы мы не маялись озабоченностью, а то другого-то смысла в маршировке и нет вовсе…
Потерли ноги:
– А толку? Мозолей набили, а баб, кажется, только еще больше хочется.
Почесали между ног:
– Конечно, побегал там, попрыгал, помаршировал и – кровь разогнал, как на центрифуге. Вот и встает насмерть…
Покурили:
