Записки, не тускнеющие во времени
В один из моих приездов в Рыбинск – после эмиграции – в начале 90-х годов – уж не помню через кого попала мне в руки крупноформатная советская общая тетрадь в клетку, убористо исписанная крупным почерком коренного русского человека, – записки о Мологе Павла Ивановича Зайцева.
Избалованный литератор, отвыкший от рукописных текстов, я долго не мог приняться за её чтение. А ведь мы могли б ещё повидаться: Зайцев скончался в 1992 году. Скоро 20 лет этой истории, а я всё жалею и сетую на свою суетность, разгильдяйство. Со сколькими мелкотравчатыми, не нужными мне людьми общаться приходилось по жизни, а настоящего человека, земляка и самобытного самородка вот упустил.
Недавно, просматривая свои дневники тех лет, наткнулся вдруг на такую запись от 25 февраля 1994 года: «Пишу предисловие к мологжанину Павлу Ивановичу Зайцеву (†92). Появятся в «Новом мире»? (Чувствую свою большую вину; рукопись превосходная – пролежала у меня два года. А он скончался)».
«Новым миром» заведовал тогда Сергей Залыгин. Он и дал зайцевскому фрагменту, опубликованному в журнале с моим предисловием, это замечательное название: «Записки пойменного жителя» («Новый мир», № 11, 1994). Под таким «грифом» они и будут существовать долго, всегда, в нашей очерковой литературе – силой слова, точностью изображения заставляющие вспомнить о Пришвине и Аксакове. В разговоре со мной высоко оценил тогда повествование Зайцева недавно вернувшийся из изгнания Александр Солженицын.
А Залыгин, помнится, несколько раз потом сетовал: почему опубликовал только отрывок, а не всю рукопись? Считал это большой журнальной промашкой. Более объёмно «Записки» Зайцева появились в «Нашем современнике» чуть позднее (и тоже с моей, но только сильно подправленной журнальными сталинистами преамбулой).
И всё-таки я продолжал себя считать перед мологжанами виноватым: не довёл дело до конца, не отредактировал рукопись Зайцева, не пробил её издание отдельною книгой. (Это вообще поразительно: судя по рукописи в общей тетради, Павел Иванович писал свою книгу набело, практически без серьезных черновиков. И – настолько мастерски! Но всё же, конечно, доработка была ей необходима: повторы, неловкие фразы требовали деликатного редакторского вмешательства).
Не оправдываю свою житейскую зашоренность, но ведь и то сказать: для кого мне было готовить книгу?
В столичных тусовочно-постмодернистских издательствах интереса б она не вызвала. В Рыбинске же всем заправляли чиновники, к которым с культурным запросом, темой, мне появляться было бессмысленно.
Чудесным образом – и надолго ли? – рыбинские властные обстоятельства сегодня переменились. Нашлись люди, профессионалы, способные оценить и издать «Записки пойменного жителя»…
Спасибо им. Пусть мологская Атлантида всплывёт со дна на этих страницах во всём своём первозданном великолепии.
Юрий Кублановский
9 мая 2010, Переделкино
Весной 1941 года, за два месяца до начала Великой Отечественной войны, в северо-западной части России на пространстве почти в пять тысяч квадратных километров произошла трагедия для живой природы.
В ту весну на Верхней Волге, в пойме между реками Мологой и Шексной, образовалось рукотворное водохранилище, окрещённое Рыбинским морем.
Поясню читателю понятие пойма. Оно означает низменные пространства земли у рек или озёр, временно затопляемые водой во время весенних либо осенних дождевых паводков. Так вот, весеннее таяние снега в русском северо-западе ежегодно наполняло водой притоки – Волги Мологу и Шексну – до такой степени, что обе эти реки не успевали уносить свои воды в Волгу и поэтому выходили из берегов, соединяясь вместе и образуя по всей низменности, где протекали, водную гладь. Поэтому Молого-Шекснинское междуречье и можно было назвать поймой.
Уникальной была земля, по которой текли эти две реки. Но вот то ли в конце двадцатых, то ли в начале тридцатых годов кому-то из тогдашних советских специалистов запала в башку, закралась идея утопить эту землю, захоронить её под водой навсегда, благо, сделать это было относительно просто.
И это – осуществили.
По своей величине рукотворное Рыбинское водохранилище действительно оказалось похожим на море – оно не имеет себе равных на всём Европейском континенте: простирается в длину больше чем на 120 километров, в ширину – больше чем на 50; в нём находится до 24 миллиардов кубометров воды…
Строительство Верхневолжского гидроузла у города Рыбинска явилось не только потерей огромного куска земли в пойме между реками Мологой и Шексной. Это строительство особо повлияло на постепенное умирание Волги на всём её протяжении.
Переборская шлюзовая плотина отрубила хвост Волги и почти полностью уничтожила её приток – в то время судоходную Мологу. Строительство же плотины для гидроэлектростанции в устье Шексны полностью поглотило образовавшимся водохранилищем второй приток Волги – тоже судоходную реку Шексну. Таким образом, с окончанием строительства Волга лишилась своего собственного истока и двух питающих её рек. В своём нижнем течении река начала мелеть, и это сразу худо сказалось на судоходстве.
Для ликвидации мелководья надо было что-то делать. И вот рождаются новые идеи. На этот раз еще более грандиозные: строить в нижних течениях Волги новые плотины для подпора воды. Казалось, что, претворяя эти идеи в жизнь, проектанты убивали, так сказать, одним выстрелом сразу двух зайцев: новые плотины позволяли, с одной стороны, ликвидировать мелководье реки, с другой – попутно решалась проблема энерговооружённости страны.
Тогда, при разработке этих пафосных планов, всё это казалось правильным. А что получилось на самом деле, на практике? Теперь всем, даже непросвещённым людям, стало понятно, сколь опрометчивы были эти планы, к какой трагедии привели. Теперь пришла великая горечь.
В нижних течениях Волги утоплены огромные пространства сельхозугодий, в хранилищах у плотин образовался застой гнилой воды, повысился уровень подпочвенных вод, произошло заболачивание земель. Это заранее спланированные издевательства над живой Матерью-природой, намеренное её уничтожение во всём волжском бассейне. Строительство же в тридцатые годы Рыбинского гидроузла на Верхней Волге явилось своеобразной «раковой опухолью» как для организма всей реки, так и для людей, живущих на её берегах. Именно отсюда пошли все беды Волги.
По моему глубокому убеждению, верхневолжское строительство явилось одним их ярких проявлений волюнтаризма правящей верхушки сталинского режима, а также и специалистов-гидростроителей. В их больных головах и возникла дикая идея: а почему бы, скажем, из Кубани отправиться в Москву не по железной дороге, а по воде, ведь это так просто осуществить: достаточно, перегородив Волгу плотиной, устроить водохранилище (благо, низина под него имелась между впадающими в Волгу Мологой и Шексной), и пожалуйста: хоть сам отправляйся из Кубани до Москвы на теплоходе, хоть вози по воде любые грузы.
