Наиля скользила по квартире словно призрак среди останков жизни, которая окончилась три недели назад вместе с последним вздохом Андрея. Ее истощенная фигура отбрасывала угловатые тени на стены, увешанные его фотографиями – бесчисленными свидетелями счастья, которое теперь казалось выдумкой больного воображения. Пальцы дрожали, когда она касалась немытой кофейной чашки на кухонном столе, той самой, из которой он пил утром перед уходом на смену. Белый фарфор покрылся коричневой пленкой засохшего кофе, но Наиля не решалась смыть эти последние следы его присутствия.
Книги лежали раскрытыми на страницах, которые он читал в последний раз – детектив о морских пиратах, философский трактат о природе времени, сборник стихов Анны Ахматовой с загнутым уголком на стихотворении о любви. Наиля водила пальцем по строчкам, пытаясь почувствовать тепло его взгляда, скользившего по тем же словам. Воздух в квартире стал густым и тяжелым, пропитанным запахом увядающих цветов и застоявшейся печали.
Дни сливались в бесконечную череду мучительных часов, когда она существовала в пространстве между ударами сердца, там, где поселилось горе. Еда превратилась в безвкусную массу, которую она изредка проталкивала в горло, не чувствуя ни вкуса, ни голода. Сон избегал ее, словно боясь принести кошмары или, что еще хуже, – сны о нем, живом и смеющемся, из которых пробуждение становилось новой смертью.
Соседи стучали в дверь, оставляли записки, звонили по телефону, но их голоса доносились словно из-под воды – далекие, искаженные, лишенные смысла. Мир за окном продолжал вращаться в своем безумном ритме, люди торопились по делам, смеялись, спорили, любили, не подозревая, что реальность может рассыпаться в прах от одного телефонного звонка в три утра.
Вина терзала ее сильнее голода. Их последний разговор воспроизводился в голове с маниакальной точностью – каждое слово, каждая интонация, каждый взгляд. Они поссорились из-за ужина, который она забыла приготовить, из-за его переработки на заводе, из-за ее усталости после долгого дня в больнице. Глупые, мелочные слова, которые теперь звучали как проклятие.
– Ты всегда находишь оправдания! – кричал он, натягивая рабочую куртку. – Когда ты в последний раз готовила? Когда мы в последний раз говорили не о твоей работе?
– А ты? – огрызнулась она тогда. – Ты приходишь домой, падаешь на диван и даже не спрашиваешь, как прошел мой день! Как будто я существую только для того, чтобы кормить тебя!
Дверью хлопнул с такой силой, что задрожали оконные стекла. Это был последний звук, который она от него услышала – глухой удар дерева о косяк, финальная точка в их истории любви.
Она должна была побежать за ним, должна была извиниться…
Вместо этого она упрямо легла спать, обиженная и злая, не подозревая, что через несколько часов пожарные будут извлекать его тело из горящего здания.
Теперь она бродила по квартире как живой мертвец, касаясь вещей, которых он больше никогда не коснется, вдыхая воздух, которым он больше не будет дышать. В зеркале отражалось лицо незнакомки – осунувшиеся щеки, потухшие глаза, губы, забывшие вкус улыбки. Наиля узнавала в этом отражении собственную мать, умершую от горя через год после смерти отца.
Среди вещей покойной бабушки, которые она так и не разобрала после похорон два года назад, девушка наткнулась на старый кожаный сундук, пахнущий нафталином и тайнами. Руки дрожали, когда она поднимала тяжелую крышку, скрипнувшую на ржавых петлях. Внутри лежали пожелтевшие фотографии, медицинские справки, документы и… книги.
Толстые тома в потрепанных переплетах, исписанные убористым почерком бабушки на полях. Наиля помнила, как родители шептались о странных увлечениях старушки, о ее разговорах с умершими, о травах, которые она собирала при полной луне.
Тогда это казалось безобидным чудачеством одинокой женщины, но теперь: – «Моя бедная бабушка Наргиз…»
Пальцы нащупали тяжелый том, обтянутый темно-синей кожей с выцветшими золотыми тиснениями. Книга словно сама легла ей в руки, раскрывшись на странице, исписанной знакомым почерком бабушки. Заголовок заставил сердце биться чаще: «О душах, поглощенных пламенем, и путях к ним».
Наиля читала, не веря собственным глазам. Бабушка Наргиз подробно описывала ритуал, который якобы позволял живым установить связь с мертвыми, погибшими в огне. Инструкции были точными и подробными, сопровождались рисунками символов и схем расположения предметов.
На полях красовались пометки: «Проверено», «Работает», «Осторожно – опасно для живых».
«Для тех, кого поглотило пламя, пепел становится вратами», – читала внучка дрожащим голосом. – «Собранный в месте их ухода, освященный болью любящего сердца, он прорубает путь сквозь завесу между мирами. Но помни – живая Душа в царстве мертвых как огонь во льду. Она либо растопит лед, либо погаснет сама».
Предупреждения на полях множились: «Не задерживаться», «Холод мертвых убивает живых», «Путь обратно – только через жертву».
Но Наиля читала их так, как умирающий от жажды читает этикетку на бутылке с водой – торопливо, невнимательно, думая только о том, что может утолить ее мучения.
Она переписала каждый символ, каждое заклинание, каждую инструкцию в свой блокнот, проверяя и перепроверяя каждую деталь. Ритуал требовал пепла с места смерти, личных вещей покойного, круга из его изображений и слов силы, произнесенных на рассвете или в полночь – в часы, когда граница между мирами истончается.
Рассвет был еще далеко, но Наиля не могла ждать. Она натянула темное пальто и выскользнула из квартиры, словно воровка, крадущая надежду у самой смерти.