Случилось это на севере Франции весной 1879 года в небольшом городке Секлен, что недалеко от Лилля. Как в любом захолустье, жизнь в Секлене протекала размеренно и скучно. Развлечения были здесь явлением редким. Исключение составляли только представления заезжих актёров, да заседания местного суда.
В такие дни горожане собирались в амбаре для хранения зерна, часть которого отгораживали суконным занавесом. За ним до представления скрывались актёры. На время судебного разбирательства здесь ставили стол и два стула, на одном из которых восседал судья Жюстен, а на другом писарь. Остальным, в том числе и обвиняемому, приходилось стоять.
В тот день рассматривали сразу два дела:
первое – о краже денег у вдовы Мизерабль.
второе – об убийстве лавочника Аварена.
Когда в амбар вводили обвиняемого по первому делу, то жандармам пришлось прорываться через толпу собравшихся. Задние вставали на цыпочки, опираясь руками на плечи передних. Передние же отмахивались от задних, как от надоедливых мух, беспрестанно бранясь и шикая.
Писарь встал и огласил суть дела:
– Вчера, господин Эжен Волеюр, по дороге в Лилль остановился на ночлег в доме, известной всем вдовы Мизерабль. – Зрители загудели. Послышались ядовитые смешки и реплики. – Воспользовавшись положением вдовы, господин Волеюр обещал жениться на ней и провёл ночь в её постели, а на утро сбежал, не заплатив за ночлег и прихватив последние сбережения вдовы. – Количество смешков в толпе увеличилось. Некоторые переросли в хохот и улюлюканье. – Установлено, что господин Волеюр, неоднократно совершал подобное и в других местах. – Писарь сел.
Кряхтя, поднялся судья Жюстен. Он с трудом выволок свой огромный живот из-за стола. Изрядно потёртый чёрный сюртук, врезался в каждую складку его тела:
– По данному делу господин Волеюр признаётся виновным, и приговаривается к смертной казни через повешенье, которая состоится на скотном дворе по окончании рассмотрения дел.
Зал взорвался аплодисментами в предвкушении дополнительного развлечения. Один жандарм ударил, завопившего было обвиняемого в живот, и господина Волеюра утащили из амбара.
Следующим в амбар ввели местного сумасшедшего Жиля. Тот улыбался во весь рот и пускал слюни сквозь гнилые зубы. Толпа встретила его хохотом. Несколько кепок, пролетев от задних рядов, шлёпнулись о грудь Жиля. Кто-то свистел.
Писарь вновь встал, прервав всеобщее веселье:
– Вчера ночью, известный всем сумасшедший Жиль, забрался в лавку Аварена. В лавке Жиль отыскал кусок свиного окорока и начал его есть. Услыхав шум, Аварен спустился в лавку и попытался отнять окорок у Жиля, за что Жиль ударил его по голове разделочной доской и убил. Доев окорок, Жиль улёгся спать прямо на пол рядом с убитым Авареном.
Толпа загудела. Жиль, продолжал смущённо хихикать и брызгать слюной.
Около пяти минут судья находился в раздумье. Его брови сдвинулись к переносице. Указательный палец теребил нижнюю губу. За тем он встал. Наступила такая тишина, что было слышно, как мышь скребётся в углу амбара. Громко откашлявшись, Жюстен огласил приговор:
– Накормите его и отпустите. Ибо он не ведал, что творит.
За окном дождь. В номере гостиницы сыро и холодно. Алымову вдруг дико захотелось водки. Набросив на плечи пиджак, он спустился в бар.
Стилизованное под трактир заведение пустовало. Дощатые полы. На столах льняные скатерти. Из колонок несётся «Барыня». Как из-под земли появился половой в красной косоворотке с полотенцем на согнутой в локте руке.
– Чего изволите!
– Любезный, Смирновской грамм двести и закусить.
– Сию минуту!
Половой исчез. Усевшись за свободный стол, Алымов осмотрелся.
Справа, сдвинув два стола вместе, гуляла, если можно было так выразиться, компания, из десяти человек. Ни каких дам. Одни мужчины. Они вполголоса беседовали о чем-то, опираясь локтями о стол и сблизив лица, не нарушая спокойной обстановки. Больше никого.
Появился половой. Графин водки. Рюмка. На фарфоровом блюде, на листе салата уютно уместились солёные огурцы, зелёный помидор, маринованные перцы, головка чеснока. Всё пересыпано маслинами. Рот Алымова наполнился слюной.
– Кто такие? – Алымов кивнул в сторону компании.
– Колдуныс. С обеда гуляют. У них тут, что-то вроде съезда.
– Развелось их… Даррмоеды. – Алымов взялся за вилку.
Половой наполнил рюмку и удалился.
Целясь вилкой в огурец, Алымов выдохнул, поднял рюмку, и замер с открытым ртом.
Сдвинув брови, огурец смотрел ему прямо в глаза.
– Что такое?! – Алымов склонился над блюдом.
Огурец как огурец. Ни глаз, ни бровей. Одни пупырышки. Пора брать отпуск.
– Ну, – опрокинув рюмку, он вновь потянулся вилкой к огурцу.
Тот, изогнувшись, ловко увернулся и пискнул:
– Ты чё делаешь?!
Водка встала в горле. Продавив её внутрь, Алымов прохрипел:
– Что …, ппростите?
– Я говорю, куда тычешь?
– Ну, чё такое? – рядом завозились ещё два огурца. – Только уснули!
– Этот в меня вилкой тычет! – пискнул первый.
– Что-о?! – теперь уже все три огурца впились глазами в Алымова.
Вилка со звоном упала на пол. Перцы вздрогнули, прижались друг к другу, и заорали:
– Помогите! Едя-ат!!
– Пусть только попробуют, – помидор выдвинул нижнюю челюсть. – Рассолом залью!
– А, я с зубами!! – прыгал чеснок.
– А, нас больше! – пищали маслины.
Лист салата поёрзал-поёрзал по блюду и захрапел.
Глаза Алымова наполнились ужасом. Он вскочил, опрокинув стул, и бросился в номер собирать вещи.
Щёлкнул секундомер.
– Две минуты, тридцать секунд. Рекорд дня, господа. Кто следующий?
– Я. – Парнишка, с глубоко посаженными глазами поднял руку.
В баре наступила тишина. Компания за сдвинутыми столами склонилась над планом гостиницы.
– Давайте из пятьсот шестьдесят первого.
– Не. У него больное сердце. Лучше толстуху из двести десятого.
– Хорошо. Вызываем.
Все откинулись на спинки стульев, взялись за руки и закрыли глаза.
Утром Витя открыл глаза и почувствовал – всё изменилось! Всё изменилось в нём, и мир вокруг стал другим. И всё потому, что сегодня ночью ему приснилась Маринка. Маринка Гаврикова – чистюля и отличница, с которой они вот уже пять лет учились в одном классе, и на которую он не обращал особого внимания до самого сегодняшнего утра.
Он лежал, заложив руки под голову, смотрел в белёный потолок и прислушивался к тому, что происходило внутри. А внутри, в самой середине груди, всё раздувался и раздувался горячий воздушный шар. От него разливалось тепло, и тело становилось лёгким как перо, готовое взлететь при малейшем дуновении.
Перед глазами плясали два пышных хвоста, всегда пахнущих чем-то приятным, и опускающихся до самых Маринкиных плеч. Золотистые и блестящие, аккуратно перетянутые двумя белыми капроновыми бантами, они плавно покачивались, касаясь её, чуть оттопыренных, просвечивающихся на солнце ушей. Они падали на её локти, когда она, склонившись над тетрадкой, старательно выводила авторучкой большие круглые буквы. Они порхали как две большие бабочки, когда на уроке физкультуры Маринка неслась по беговой дорожке стадиона раскрасневшаяся, с каплями пота на лбу, со сверкающими глазами, хрупкая и обтянутая спортивной формой.
