Борис Колымагин - Земля осени

Это совершенно удивительная книга. Она прозрачна, как бывает осенью прозрачна Земля. Когда видно не только «от Москвы до Хабаровска», как в августе (известные слова известного поэта, слегка нахрапистые, хоть поэтически точные), но от земного ядра и до стратосферы. Видно иначе, другой взгляд: как «корабль – /бесконечности последней навстречу».

Богатый и верный язык, очень спокойный, и много слов – что непросто, учитывая минималистскую закваску – стоят хорошо и благодатно. И есть в них сила; не знаю, как обходиться с этим словом в родном языке, уж больно страшна сила на Руси – но сила есть. «С виду/такой весь из себя/а случись что – не обопрешься», – так тут не так. От чтения делается легче. И вот скажите, не покривив душой, от чтения чьих стихов – десятых ли, нулевых годов – становится легче?

Мы познакомились в Вентспилсе, зимой. Начинался Великий пост, он много ходил по церквям. Вспоминаю, по воскресеньям – отказывался или нет – от рюмочки? Я думал: в чем его вера, каким Бог видится – и видится ли – ему в топких февральских снегах? Потом, из стихов (кажется) понял. «Но в тупике, в самом, казалось бы, да. Вдруг вспоминаешь возникшую некогда вершину и делаешь как бы всегда первый шаг».

Разумение Господа отложу в сторону, а вот что он действительно принимает разумно – так это то, что в мире есть сатана. Видит поле (деятельности) его – и не ерничает, не отшучивается, не богохульствует и не бежит. Берет лопату и окапывает поле по кромке, как окапывают место пожара, чтобы огонь не шел дальше. И ты тогда можешь встать у рва и смотреть: страх, ужас, река огня. Но есть и река воды; ты – в «междуречье надежды».

Это силуэт, наведенный пальцем на мокром от дождя стекле – снаружи, или – реже – на запотевшем, изнутри. Светлый вытопленный дом, правда удобств минимум. За дверями лес, но нет ничего в руках – ни кола, ни кайла. Хорошо, если шапка: добрый человек – приветить, а злой – пугнуть. И помогает. «И перед образом владычицы ему, как когда-то, как из другой жизни, пришла теплая, слезная молитва. И он попросил: «Заступись!»

Предельно точно схвачен пейзаж. Подмосковный, приволжский, приморский. Точен до слез, до приторности – вот-вот растворишься, как сахар в чае. Спасает ирония. Вдруг постмодернистским штрихом врывается Тютчев: «…я лютеран люблю богослуженья». Это – Виндава, Вентспилс. И опять серьезно: «А в узком немецком окошке – на грани чего-то с чем-то – даль. Она, Маргарита то есть, и Мефистофель. Звуки органа – высоко-высоко – зовут. И не про меня – а все-таки…» Это – Раушен, Светлогорск.

Два вектора, ведущие к холодному морю – выход или побег? А еще Таллинн, рыбья кожа. Вечная тяга смешать свою живую воду с нашей мертвой. А, может, наоборот: «Давай, брат, пойдем весной в Иерусалим и разобьем наш шатер у хладных вод». Курс – на глубину, на ее пульсацию, показания термометра не существенны. Если затягивает в водоворот, ныряй глубже (здесь можно цитировать бесконечно).

Прекрасная книга. «…И на земле осеннего стыда, – некогда написал я, – я ни псалмов Давида не услышу, ни дудочек ужасного суда». И вот, смотрите-ка: «Давид/улыбается улыбкой/грустного человека/и объясняет/как найти развалины крепости». И вот, теперь говорю (о Земле) – и осенней славы!