Пузырьки жира массово переливались из ложки прямо в тарелку с супом, затем снова забирались на нее, чтобы проделать раз за разом это, казалось бы, ничем не докучающее им, действие, возвращаясь назад. Круговерть мыслей и невысказанных фраз крутились так же в моей голове и не находили выхода. Не было той чаши, что переполнится терпением, увидев как с мерной ложечки моего огненно-красного языка пламени, кусающего больно, забывшего о том, что его предназначение греть, снизойдет едкий дымок, вызывающий слезы и желание уйти из подветренной стороны. Все, что касалось данной ситуации, находилось в пределах одного стола, накрытого на одну персону.
Кофе едва теплился, а суп так и не был тронут. Капельки его сущности, собранного из разных составляющих – как наше бытие, столь же условно, насколько хватит фантазии шеф-повара, перетекали из одного жидкого состояния в другое, как бы говоря этим "Где бы и кем бы ты ни был, ты будешь лишь каплей в этом остывшем подсоленном море". Моря, соленого от слез, пролитых шеф-поваром, который так же, не имея сил сказать о своих чувствах, выразить их настолько, насколько может понять другой человек, не обладающий даром украшать то, что очень скоро превратится лишь в несуществующее ничто.
Как можно опротиветь себе в ожидании того, что еще не случилось? Насколько хватает сил, чтобы думать о том, что произойдет и не делать чего-то, что может исправить положение?
Нет-нет. Есть только здесь и сейчас. Авось и пронесет. Авось нагрянет спасительный ангел, что заберет все несбыточные мечты и напрасные хлопоты и подпишет пером, выдернутым из своего ангельского зада, открытку, что ознаменует рождение нового тебя. И вот, новорожденный, сверкая только что прорезавшимися зубками и озорным глазом, начнет творить то, что задумывал изначально. Трубят трубы, воют сирены, красочный салют озаряет новую эпоху, победоносный марш идеализированных солдатиков, которые никогда не совершают ошибок, громко клацая белоснежными челюстями, бодро наматывает километры в новый мир, полный чудес и счастливых улыбок.
Но это утро улыбку не вызывало. Сколько бы я не пытался растягивать свой кривящийся рот в жалком подобии чего-то похожего на улыбку, но ничего так и не произошло. Чуда не случилось. Мышцы, которые, казалось бы, могли бы сделать одолжение, не слушались – они атрофировались еще при рождении, а тренироваться было некогда, ведь и так скоро все наладилось бы. Вот, вот… Снова завтра. Ничего, подождем…
Сизый туман, как больной голубь, окутал своими растрепанными крыльями улочки. Было в этом какое-то очарование художника, который никак не хочет дорисовывать пейзаж, очертив только одному ему понятные детали, оставив остальное додумывать зрителю. "И так сойдет", – подумал было я, но взглянул на белесый кружок, скрывающийся за отсыревшими дряхлыми облаками, и на минуту заворожился видом то появляющегося тусклого диска, то исчезающего за непроглядными кучами рассеянной жидкости.
"Глаз векового старика и то приятнее на вид", это бельмо на исчезнувшем небе совсем не красит и без того отсутствующий пейзаж.
Капли ленивыми мокрыми нитями скатывались по холодным отвесам жестяных крыш и так же лениво и безразлично разбивались о камни брусчатки. Никто не пустит по ним скупую слезу. Никому не жалко их распростертые разжиженные тела, никому нет дела до их забот. Никому не жалко, то, что вызывает отвращение. Падай и дальше, твоя особая структура никого не интересует.
Она пронеслась легким ветерком, возбудив рецепторы моего обоняния легким ароматом осени, ощущением сырости и каплями с её зонта на моей щеке. Её парфюм навеял мне видение из прошлого, когда я ощутил нечто подобное, едва уловимое, то, что хотелось догнать и вдохнуть полной грудью. Чтобы напитать мозг кислородом и опьянеть, но так и не понять, что же скрывается за хрустальным зеркалом ее изумрудных глаз.
– Не занято? – спросила она, склонив голову, будто бы стряхивая с волос остатки безмолвного оцепенения. Только тогда я оторвался от созерцания застывших мертвых пузырьков органического происхождения – они уже не шевелились, и ложка просто застыла в недоумении.
Впрочем, ей и не нужен был ответ, но внимание она привлекла, убедилась в этом и, расправив каштановые крылья, грациозно приземлилась напротив.
– Как добралась? – начал было я, потому что ничего более на ум и не приходило.
– Ничего, нормально, – бросила она, неуклюже снимая пальто с плеч. – Душно как. Прямо парилка какая-то. А ты так и сидишь?
Она кивнула подбородком на мой остывший "завтрак".
– Ага, погода как-то не располагает, – буркнул я.
– А я бы не отказалась от парочки тостов и кофе, но горячий не хочу.
– Пей мой, он все равно безнадежно остыл.
– Знаешь, что меня больше всего тревожит?
Я не знал.
– Не знаешь, – догадалась она, и утвердительно кивнула сама себе. – Помнишь моих тетю и дядю?
– Конечно, милые старики.
– Они приедут на выходные и попросили меня, чтобы мы свозили их на озеро.
– Разумеется. Почему бы и нет, – сказал я так, будто бы только и ждал, что приедут ее родственники, и мы отправимся выгуливать этих ребят на свежевыкошенных лужайках у побережья.
Эта ее привычка заходить издалека меня уже не удивляла. Я ждал чего-то подобного уже давно. И вот – началось.
– Дело в том, что мне придется их огорчить. Мы не сможем поехать. Ты не сможешь.
– И давно ты это решила?
– Дело не в том когда. Я думала все будет иначе. Я устала.
