Он был там, с печальным лицом, затерянном в дыму, абсолютно один, продолжая свой вечный монолог.
С вами такое случалось, чтобы ваша судьба была предначертана одной особе до такой степени, что ничто другое вокруг вас уже не существует? Чувствовать, что ваша память живо обращается к мельчайшим деталям, связанным с этой особой, и у вас складывается впечатление, будто вы шарик, путешествующий в океане мглы.
Любовь приводит к слепоте, скажете вы, я тому живое доказательство. Но из-за трудностей, сопровождающих меня по жизни, ее лицо возникает в сознании, словно ярко освещенная картина, отражаясь во мраке моего бытия…
Разве темные воды не являются прекрасными зеркалами?
Молодой человек, мывший фужеры за стойкой, слушал это долгое повествование, пока поток холодного воздуха не заставил его содрогнуться.
— Я думаю, что настало время возвращаться, Симф. Ваша сестра пришла, – сказал бармен.
– Моя сестра?
Пожилая дама медленно приближалась к ним. Ее седые переливающиеся волосы отражали завитки дыма, который постоянно парил в воздухе к концу вечера в этой джазовой шкатулке. Тем не менее, несмотря на свои годы, дама сохранила таинственные остатки красоты, которая исходила от неё с естественной элегантностью.
— Кстати, молодой человек, я надеюсь, что мой брат не утомил вас своими беседами и создал проблем этим вечером?
— Не более, чем всегда, – ответил ей бармен, смеясь. Увидимся завтра вечером, Симф, — сказал он старому человеку.
— Ох! Вы знаете меня, вчера или завтра… Но мне приятно с Вами познакомиться, молодой человек…
— Жюльен. Как и прежде, Жульен…
— Пойдем. Приятного окончания вечера и до завтра…
Человек распрямил свою белую палку и направился между столиками заведения, солидно поддерживая под руку старую даму, которая на прощанье подарила бармену свою самую очаровательную улыбку.
На следующий день, вечером, Симфони, как и обычно, должен был выступать в «Голубой стрекозе». Портье позаботился о том, чтобы проводить его до сцены и длинного рояля, который находился сзади, в постоянном ожидании мэтра.
У Симфа уже было все необходимое, чтобы дать волю своему инстинкту и желаемому совершенству звучания. Он не выносил того, чтобы хотя бы одна из нот находилась не там, где она должна быть, когда он озвучивал всю ту музыку, которая в нем жила. Он знал, что эта диссонансная нота могла бы стать подобием груза для пальцев, неосознаваемого им, которого хотелось избежать. Каждый вечер он суетился, настраивая рояль с тщательностью хирурга, заставляя свой инструмент предоставлять ему такую желанную музыкальную свободу.
Музыка была языком Симфони, голосом, который отражал всю его восприимчивость, словно тонкая струйка влаги, которой он заботливо поливал пространство своей долгой жизни.
Еще до того, как появились первые клиенты, чистота нот уже захватила старого пианиста и они очерчивали абстрактные узоры в сумрачном пространстве, постоянно задавая свой такт.
Вероятно, слепой «видит» вещи немного по-другому, чем те, для кого доступны картины жизни.
Со своей стороны, Симфони должен был постоянно проецировать свой взгляд на внутренний мир, обращаться к той неизмеримой памяти о том, что он уже очень давно видел. К несчастью, его память заклинило в тот день, когда даже его глаза и мозг предпочли больше ничего не видеть.
Сегодня, как и обычно, «Голубая стрекоза» была заполнена десятками любопытных и завсегдатаями, пришедшими послушать мэтра за роялем.
Несмотря на годы, прошедшие уже на этой сцене, Симфони ощущал почтительное притяжение к Монреалю. Великолепное выступление этого старого человека обновлялось от вечера к вечеру, никогда не увязая в репетициях.
Если даже фактически Симфони не мог вспомнить, что было несколько минут назад, бессознательный голос, казалось, переносил и сопровождал его в музыкальной вселенной, где вечная искра вдохновения встречала его.
