В ясное июльское утро Григорий Гурьянов, липняговский лесник, собрался в объезд по своему участку. Он крепко затянул на себе широкий ремень, перекинул за плечо ружье и надел свою походную сумку таким образом, что ремень от сумки и ружейная перевязь перекрещивались у него на груди. Надвинул на лоб круглую форменную шапку с жестяной бляхой и, закрутив на руку нагайку, вскочил на своего Серого.
– К вечеру возвращусь! – крикнул он своей Харитине, поправляясь в седле и забирая в левую руку поводья.
– А ты, батя, обещал взять меня с собой! – обратился Тимоша, держась за его стремя.
– Ну, ладно, ладно! Ужо, в другой раз… – промолвил лесник, с добродушной улыбкой посмотрев на белокурую головку своего сынишки.
– А синицу привезешь? – приставал мальчуган.
– Где ж я возьму для тебя синицу! Теперь синицы разлетелись! – ответил Григорий, заворачивая лошадь от крыльца.
– Ну, вот ты какой! – надув губы, протянул Тимоша, неохотно оставляя стремя.
Григорий мелкой рысью направился по дороге в лес и скоро скрылся в зеленой тени развесистых деревьев.
Григорий Гурьянов – отставной солдат, гвардеец, высокий, видный, молодец собой и прекрасный наездник – уже пятнадцать лет служил лесником в казенной Карачановской даче. Дело его заключалось в том, чтобы беречь, охранять лес от всяких бед и напастей – от вредных насекомых, от пожара, от порубщиков. Каждое воскресенье он должен был ездить к лесничему верст за двадцать пять, в большое село Карачанов Лог, и доносить о том, все ли благополучно на его участке. Если на деревьях появлялось какое-нибудь зловредное насекомое, Гурьянов немедленно давал знать о нем лесничему; если в лесу случался пожар, он опять извещал о том лесничего и сельские власти соседних деревень, и те отряжали крестьян для тушения пожара.
Главные же хлопоты у лесника были с порубщиками. Зимой безлиственный лес, засыпанный снегом и увешанный серебристым инеем, стоял тихо, неподвижно, как заколдованный, и стук топора издалека был явственно слышен, и порубщика было легко накрыть. В летнюю же пору, когда лес шумел при ветре, до него трудно было добраться. Застав крестьянина за рубкой казенного леса, Гурьянов должен был отнять у него топор как видимую улику преступления, заметить порубленное или уже сваленное дерево и о происшедшем донести лесничему. Терпел он, терпел, да однажды тяжела показалась ему такая служба. И в одно из воскресений он заявил лесничему о своем намерении оставить службу. Лесничий очень ценил исполнительного, расторопного лесника, представлял его к наградам и теперь был немало удивлен его неожиданным заявлением.
– Что ж так, Гурьянов? – спросил его лесничий. – Почему тебе вздумалось уходить?
– Тяжело, ваше благородие! – смутившись, ответил лесник.
– Как так – «тяжело»? Отчего же? – переспросил лесничий.
– Вон того мужика из Ахматовки оштрафовали… Мужик-то ведь совсем разорился. Смотреть на них жаль, ваше благородие! – говорил Гурьянов, по старой привычке стоя навытяжку перед начальником.
– Ну, Гурьянов! Не мы с тобой законы пишем, не мы за них и в ответе! – сказал лесничий.
– Точно так, ваше благородие, – почтительно отозвался Гурьянов, – а все-таки…
– Ты уйдешь, на твое место поступит другой, – заметил лесничий. – Может быть, навяжется какой-нибудь недобрый человек, пьяница, взяточник, вор, начнет притеснять. Крестьяне-то взвоют от него! Есть ведь такие лесники. За всеми, брат, каждый час не углядишь.
Стал лесничий уговаривать Гурьянова не бросать службу – и уговорил.
Служба лесника была не только беспокойная, но и опасная. Пойманный и оштрафованный порубщик имел возможность жестоко отомстить, спрятавшись в засаду. Гурьянов мог натолкнуться на целую толпу нарушителей, – его могли избить и даже убить до смерти. Голодные люди отчаянны и злы.
Гурьянов за свою многотрудную службу получал небольшое жалованье и имел даровую квартиру – избу. При избе находился довольно просторный двор, обнесенный сараями и высоким плетнем, с крепкими тесовыми воротами. Высокий плетень и крепкие запоры были нужны для защиты от волков. Вокруг избушки, на все четыре стороны, расходилась глухая, дремучая лесная чаща, – и волки, особенно в зимнюю голодную пору, с ранних сумерек и до солнышка сновали около жилья лесника, жалобно порой завывая. Серые были иногда до того дерзки, что, пробегая по снежным сугробам около хаты, заглядывали в оконца и чуть не тыкались в них мордой. В таких критических случаях Медведко – черная косматая собака лесника – забирался в сенцы и, чувствуя себя в безопасности, грозно рычал и лаял на незнакомых пришельцев.
У Гурьянова, кроме лошади, была еще корова, десяток овец и несколько кур.
Поселки лесников называются «кордонами». Тот поселок, где жил Гурьянов с семьей, назывался Липняговским кордоном.
В течение пятнадцати лет Григорий и его Харитина так сжились с своей избушкой, так привыкли к своему лесному житью-бытью, что им уже казалось, что и на свете нет ничего лучше и краше Карачановского леса и их Липняговского кордона.
Они знали в лесу каждую тропинку, каждую поляну, можно сказать, знали каждое дерево. Знали, где какое растение найти, где какие ягоды растут, где больше водится грибов. В лесу они были как дома: при солнце и без солнца, днем и ночью они всегда могли найти дорогу к своей хате по таким приметам, которые для других ровно ничего не значили. По наклону вершин деревьев, по количеству и по расположению ветвей, по стволам, с одной стороны гладким, а с другой – подернутым мхом, они всегда могли безошибочно угадать, где полуденная сторона, где север, где солнечный восход и где закат.
Харитина редко оставляла кордон: лишь иногда в воскресенье вместе с мужем отправлялась она на базар в Карачанов Лог для продажи кур, яиц, масла, баранов, шерсти и для закупки различной домашней провизии.
Тимоша родился и вырос в лесу, на Липняговском кордоне, и так же хорошо, как отец и мать, знал ближайшие лесные чащи. Он был мальчик очень наблюдательный и с большим вниманием относился к совершавшейся вокруг него лесной жизни.
В летнюю пору с утра до ночи он проживал в лесу, собирал ягоды, грибы, цветы; как настоящий лесной зверек, лазал по деревьям, заглядывал в птичьи гнезда и за некоторыми гнездами изо дня в день следил, как вылуплялись маленькие птенчики, как они понемногу подрастали; иногда издали подсматривал, как мать, прилетая с добычей, совала птенцам корм в желтые, широко раскрытые клювы.
Тимоша очень любил лес, и в лесу ему жилось так привольно и дышалось так легко, что он не променял бы своей лесной глуши ни на какие сказочные палаты. Жизнь зверей и птиц, жизнь деревьев и цветов, все живое, все близкое и далекое занимало его, будило его воображение и мысль. Тихое и ясное благоухающее летнее утро, с пением и щебетанием птиц, с несмолкаемым жужжанием насекомых, и легкие белые облака, проплывающие по небу, и темная туча, застилающая солнце и в виде черного чудовища поднимающаяся над лесом, яркие молнии и громовые раскаты, стозвучным эхом отзывающиеся по лесу, и буря с вихрем, шумно налетающая на лес, сокрушающая и ломающая деревья и наполняющая гулом и треском лесные чащи, и тихий румяный вечер, золотящий в огне заката зеленые вершины, и синяя звездная ночь, сгущающая тени в лесу, – все говорило мальчику чудным, внятным ему языком. А зимой, когда снег валил густыми хлопьями или поднималась метель, Тимоша, припоминая то страшные, то трогательные мамины сказки, из-за ворот или из окна хаты чутко прислушивался и приглядывался к тому, как Ветер Ветерович разгуливал по лесу и заносил его белыми пушистыми сугробами. И думалось тогда Тимоше: не увидит ли он из-за снега бабу-ягу, едущую в ступе, или мужика, по наущению злой мачехи увозящего в лес на погибель свою милую, любимую дочку. Или: не увидит ли он, как медведь тащит к себе в берлогу девицу-красавицу…
