I. Ужас, запечатлевшийся в глине
Человеческий разум не способен разобраться в своей сущности, и, полагаю, мы должны благодарить природу за ее милосердие. Мы живем на блаженном острове невежества среди черных морей бесконечности, которые нам едва ли суждено переплыть. Науки устремились каждая в своем направлении и не принесли нам особого вреда. Но когда-нибудь, систематизируя обрывки знаний, мы обнаружим чудовищные сферы действительности и поймем, сколь ничтожно в них наше место. От этого мы либо сойдем с ума, либо поспешим скрыться от мертвенного света познания и отыщем спасение в безопасном мирке нового Средневековья.
Теософы догадывались о пугающих масштабах космического цикла, в которых наша земля и человечество всего лишь временные и случайные величины. В их учении глухо упоминалось о грядущих воскрешениях, и от этих туманных двусмысленных определений перехватывало дыхание и застывала кровь в жилах, да теософы и не пытались казаться оптимистами. Но единственный намек на скрытую в глубинах времени эпоху поступил не от них. Я подумал об этом послании, и меня пробрала дрожь, а попытавшись вообразить, что за ним стоит, чуть не лишился рассудка. Подобно всем отблескам истины, он дал о себе знать, когда разнородные явления внезапно оказались связанными воедино. В данном случае искра сверкнула от заметки в старой газете и записок недавно умершего профессора. Надеюсь, что никому больше не придет в голову их соединять, и могу поклясться, что до конца своих дней не добавлю нового звена в столь жуткую цепь. Мне кажется, профессор тоже решил сохранить в тайне все, что ему довелось узнать, и уничтожил бы свои записки, но скоропостижная кончина разрушила его планы.
Однако начну по порядку. Я услышал об этом зимой 1926/27 года, после смерти моего двоюродного дяди, профессора в отставке Джорджа Грэммела Энджелла. Прежде он преподавал языки семитской группы в университете Браун в Провиденсе, на Род-Айленде. Профессор Энджелл считался блестящим знатоком древних надписей, и директора крупнейших музеев часто приглашали его для консультаций. Естественно, что его смерть в возрасте девяноста двух лет не прошла незамеченной, а ее странные обстоятельства привлекли к ней особое внимание. На профессора напали, когда он возвращался на лодке из Ньюпорта. По словам очевидца, он упал, столкнувшись с негром, похожим с виду на моряка. Тот внезапно появился из какого-то темного двора за крутым склоном холма, протянувшегося от берега к особняку профессора на Уильям-стрит. Врачи не смогли обнаружить следов какой-либо болезни и после долгих споров сошлись на том, что спуск с холма тяжело дался столь глубокому старику и у него усилилась сердечная недостаточность. Тогда их вердикт не вызвал у меня возражений, но позднее я усомнился в нем, а быть может, испытал и более тревожное чувство.
Как наследник и душеприказчик моего двоюродного дяди – он умер бездетным вдовцом, – я мечтал заняться разборкой его архива и перевез в мой бостонский дом множество папок и картотек. Впоследствии американское Археологическое общество опубликовало целый ряд проверенных и отредактированных мной материалов, но один ящик с документами показался мне захватывающе интересным, и я решил его никому не показывать. Он был заперт, и я долго не мог найти ключ, пока не додумался осмотреть карманы его костюма. Там я и отыскал кольцо с ключом. На сей раз мне повезло больше: я думал отпереть ящик, но столкнулся с куда более сложной и неразрешимой проблемой. Мне было неясно, почему там хранится глиняный барельеф, а рядом с ним лежат листы бумаги с краткими бессвязными выписками и вырезки из газет. Зачем он собрал и спрятал эти страшные свидетельства? Неужели на склоне лет мой дядя стал по-детски наивен и дал себя одурачить? Подумав, я заключил, что всему виной эксцентричный скульптор, нарушивший душевный покой старика.
По форме барельеф представлял собой грубо высеченный прямоугольник не более дюйма в объеме и около пяти или шести дюймов в длину.
Очевидно, он был создан совсем недавно, хотя его стиль свидетельствовал скорее об архаике. В подобной примитивно-гротескной манере работали многие кубисты и футуристы, однако им упорно не давалась загадочная симметрия, характерная для искусства Древнего мира. А барельеф изумлял именно своей симметрией. Я уже подробно ознакомился с документами и коллекцией дяди, но не смог припомнить изображений такого рода, и скульптура не вызвала у меня даже отдаленных ассоциаций.
Среди непонятных надписей отчетливо выделялась фигура в импрессионистском стиле. Я так и не понял, что она означает. Похоже, это было какое-то чудовище, и придумать его могло лишь больное воображение. У меня достаточно богатая и вольная фантазия, и если я скажу, что фигура походила одновременно на осьминога, дракона и карикатурного человека, то не погрешу против истины. Чешуйчатое тело с крыльями венчала голова, усеянная щупальцами. Изображение внушало ужас, и я чуть было не оцепенел. Позади чудовища высилась циклопическая глыба.
Пространное описание этого барельефа лежало отдельно от газетных вырезок. Судя по всему, профессор Энджелл завершил свое исследование незадолго до смерти и не успел отредактировать далекий от совершенства стиль. Большая глава, которой он явно придавал особое значение, называлась «Культ Ктулху», но в аккуратно отпечатанном тексте это неудобопроизносимое имя почти не фигурировало. Глава состояла из двух частей – первая была озаглавлена «1925. Сны и творческие прозрения Г. Э. Уилкокса, проживающего по адресу: Томас-стрит, 7, в Провиденсе на Род-Айленде», а вторая – «Сообщение инспектора Джона Р. Леграсса из Бьенвилля, 121, в Новом Орлеане на конференции американского Археологического общества в 1908 г. и доклад профессора Уэбба на ту же тему». Далее в кратких заметках цитировались теософские книги и журналы (например, «Атлантида, или Потерянная Лемурия» В. Скотт-Эллиота), пересказывались странные сны разных людей или говорилось о существовании тайных обществ, переживших века, об их символике, культах и ритуалах. Профессор постоянно ссылался на «Золотую ветвь» Фрэзера и «Магические обряды в Западной Европе» мисс Мари, то есть на фундаментальные труды по мифологии и антропологии. А в подборке газетных статей прослеживались вспышки душевных заболеваний и проявлений массового психоза или маний весной 1925 года.
В первой части рукописи излагалась загадочная история. Первого марта 1925 года взволнованный молодой человек принес профессору только что законченный и еще не успевший засохнуть глиняный барельеф. Он подал визитную карточку и представился. Его звали Генри Энтони Уилкокс, и мой дядя вспомнил его родителей, с которыми был знаком, хотя и не слишком близко. Уилкокс с увлечением занимался ваянием в Школе изобразительных искусств на Род-Айленде и жил один в особняке Флер-де-Лис неподалеку от нее. Одаренный, но в высшей степени эксцентричный, он с детства возбуждал любопытство окружающих, рассказывая причудливые истории и странные сны. Уилкокс называл себя сверхчувствительным, но горожане считали его попросту ненормальным. Он избегал общества, понемногу замыкался в себе и в последнее время был известен лишь группе эстетов из других городов. В художественном клубе Провиденса, озабоченном своей репутацией, полагали, что он совершенно безнадежен.
