Францу Карлу Гинзки – от всего сердца
Как-то раз стройный, элегантный официант Франсуа склонился над плечом красавицы-польки графини Островской. Это было в ресторане отеля «Ривьера». Всего секунда, вроде бы ничего особенного – ни судороги, ни испуга, ни порывистого движения – казалось бы, вообще ничего не произошло. И тем не менее это была одна из тех секунд, в которой слились тысяча часов и дней, исполненных ликования и муки. Подобно тому, как могучая сила раскидистых дубов, глухо шумящих в лесу, шуршащих кронами, качающих ветвями, скрыта в одном маленьком желуде.
Со стороны не было заметно ровным счетом ничего. Франсуа склонился к графине, чтобы подвинуть тарелку, повинуясь властному движению ее руки, нетерпеливо постукивавшей ножом, и застыл. Волна мягких, пахнущих духами локонов. Он инстинктивно поднял глаза, чего обычно себе не позволял – не положено, и увидел чистую, лебединую линию шеи. Нежный изгиб, открывавшийся из-под кромки темных волос, чтобы тут же спрятаться под воротом пышного платья темно-красного цвета. Ярким пурпуром вспыхнуло в нем пламя; тихо звякнул нож графини о тарелку, нечаянно дрогнувшую в его руке. Франсуа понял всю силу охватившего его волнения, предчувствуя неотвратимые последствия, но взял себя в руки и продолжал спокойно и изысканно, как истинный профессионал. Он подвинул тарелку и постоянному спутнику графини – пожилому аристократу, который что-то равнодушно рассказывал ей на идеальном французском с филигранными интонациями и непередаваемой грацией в движениях. Франсуа тут же отступил от стола, не позволив себе ни единого взгляда, ни единого жеста.
В эти минуты и зародилось то странное, беззаветное чувство, к которому слово «любовь» и подходит-то плохо, потому что «любовь» – слишком значимое и гордое слово. Скорее это было упоение, затмение, когда человек себя не помнит и живет как во сне. Любовь, по-собачьи преданная и ничего не требующая взамен, так не характерная для зрелого человека, возможная только в ранней юности и в глубокой старости. Любовь-греза, не рассуждающая, а живущая одними мечтами. Франсуа позабыл о несправедливом и тем не менее неизменном пренебрежении, с которым относятся к его профессии даже думающие люди, не строил планов и иллюзий, ни на что не надеялся, он просто жил своим чувством, питал и лелеял его в глубине сердца – в тайне от всех, храня от осуждения и насмешек. Его нежность проявлялась необычно. Он не подмигивал и не ловил глазами, не позволял себе резких и дерзких движений, у него не пересыхали губы и не тряслись руки. Его нежность была постоянным, тихим трудом, служением, тем более возвышенным, что она о нем ничего не знала. После ужина он расправлял складки на скатерти там, где она сидела, с такой нежностью и лаской, как мужчина гладит руки любимой; расставлял все окружающие ее предметы в такой безупречной симметрии, как будто готовил их к торжеству. Бокалы, которых касались ее губы, он бережно относил в свою тесную комнатку в мансарде, оставляя сиять в жемчужном свете луны, как драгоценность. Он прислушивался к звуку ее шагов и был рад любой встрече с ней. Он пил ее речи, как сладкое, ароматное, хмельное вино, не глотая, а подолгу удерживая на языке; ловил каждое ее слово, каждое приказание с такой готовностью, как ребенок ловит брошенный мяч. Просто в его скучной, бедной событиями жизни воцарилось что-то изменчивое и роскошное, сияющее. Никогда не посещала Франсуа мудрая глупость облечь это «что-то» в холодные, изничтожающие слова реальности: «Бедный официант полюбил графиню, прекрасную и недоступную, как экзотический цветок». Потому что Франсуа не воспринимал ЕЕ как часть реальности. Для него она была далеко и высоко, но одного ее отблеска было достаточно, чтобы осветить его жизнь. Он любил царственный тон ее приказаний, повелительный изгиб черных, почти соприкасающихся бровей, дикую складку у изящного рта, уверенную грацию ее движений. Служить ей казалось ему делом само собой разумеющимся, счастьем, потому что благодаря этому униженному служению он имел возможность вступать в магический круг света, который она отбрасывала вокруг себя.
Она разбудила в нем мечту, и это было так же неожиданно, как если бы садовый цветок распустился посреди дороги, где любой росток гибнет под ногами. Сон, волшебный сон, настигший обыкновенного человека посреди его холодной, однообразной жизни, сладкий дурман, кайф, но забытьё маленького человека похоже на дрейф лодки: утлое суденышко несется по волнам наслаждения, пока течение не выбросит его на незнакомый берег, ведь реальность могущественнее и грубее мечты.
