Портрет поколения. «Пока свободою горим…»
«Мнози бо суть званы, мало же избранных», – сказано в Писании.
Эпоха, когда у неё возникает необходимость обрести собственный голос и как-то обозначить себя в ряду прочих, сама выбирает своего глашатая, отзываясь впоследствии на его имя. «Наша память хранит с малолетства весёлое имя: Пушкин. Это имя, этот звук наполняет собою многие дни нашей жизни. Сумрачные имена императоров, полководцев, изобретателей орудий убийства, мучителей и мучеников жизни. И рядом с ними – это лёгкое имя: Пушкин»[1].
Да, Пушкин. «Так много в этом звуке для сердца русского слилось», что период с середины десятых годов вплоть до полного подавления вольномыслия в России получил в истории имя нашего национального гения. Начало «пушкинской эпохи» принято отмерять от его первой публикации в 1814 году, конец обычно увязывается с введением в стране нового цензурного устава, прозванного «чугунным», и фактическим установлением господствующей идеологии, выраженной в знаменитой триаде графа Уварова: «Православие, самодержавие, народность». Так или иначе, но в тридцатых годах девятнадцатого века свободолюбивая пушкинская муза была уже не столь заметна – на социокультурную сцену в России вышли новые герои, с иными литературными дарованиями, с иными ценностями, идеалами и другими взглядами на жизнь.
Но вернёмся, однако, в самое начало пушкинской эпохи. С победой над незнающей поражений армией Наполеона Россия уже не могла оставаться прежней.
Национальный подъём народа, спасшего своё Отечество и освободившего Европу, дал не только мощный всплеск патриотических чувств, он качественно изменил всю русскую действительность, весь её уклад, всю сферу духовной и культурной жизни. Наиболее чутко произошедшие события откликнулись в сердцах дворянской молодёжи, называвшей себя «детьми двенадцатого года», в числе которой оказался и Александр Пушкин, воспитанник привилегированного Царскосельского лицея.
Заграничный поход значительно повлиял на самосознание русских людей. Как писал Николай Иванович Тургенев, «мы увидели цель жизни народов, цель существования государств; и никакая человеческая сила не может уже обратить нас вспять». Отмены крепостного права, на которую надеялись победители – солдаты и передовое офицерство, составившее впоследствии основу всевозможных тайных союзов, так и не случилось, хотя Александр I и объявил благодарность всему народу Империи. На благодарность Императора Сенат опубликовал свой указ, согласно которому крепостных опять по-прежнему можно было продавать как по одиночке, так и целыми семьями.
В александровской и николаевской России гвардейское офицерство, по сути, являлось интеллектуальной элитой русского общества. Культ бретёрства, присущий дворянскому сословию 10–20 годов, нисколько не отменял интереса к идеям общественного развития и любви к изящным искусствам. А сочинение стихов и вовсе считалось обязанностью всякого уважающего себя офицера. По свидетельству Герцена «офицеры являлись душою общества, героями праздников, балов, и, говоря правду, это предпочтение имело свои основания: военные были более независимы и держались более достойно, чем пресмыкавшиеся, трусливые чиновники». К военным «пушкинской поры» очень подходил пришедший в начале века из Франции термин дилетант, который в то время имел совершенно иную, нежели сейчас, положительную коннотацию. Вначале его применяли исключительно к талантливым музыкантам, не получившим систематического профессионального образования, а после и вовсе ко всем людям, преуспевшим в артистических и гуманитарных областях. Неслучайно юный Александр Сергеевич так близко сошёлся с Петром Яковлевичем Чаадаевым, бравым гусаром, героем Отечественной войны 1812 года.
Надо думать, что общность интересов и наклонностей сблизила гениального поэта и корнета Лейб-гвардии Гусарского Его Величества полка, будущего философа и блестящего публициста.
Возможно, их взаимное дружеское расположение и было вполне искренним, но нельзя не учитывать того обстоятельства, что у сотоварищей нашего гения бытовал культ дружбы, которая почиталась исключительной ценностью, несмотря на то многое, что больше роднило её с ролевой игрой, нежели с подлинным чувством, основанным на взаимопонимании и общности духовных интересов.
В обществе, особенно столичном, в котором оказался лицеист Пушкин, господствовал Романтизм, проявляющийся не только в живописи и литературе, но и абсолютно во всём, от правил поведения в свете до манеры говорить и одеваться. Кокетство, тщеславие и бравада были такой же модой как белый цвет женских нарядов, в котором современники прочитывали возвышенное начало и удалённость от «грубых красок земли», которых пристало избегать и всячески сторониться.
Театральность и лицемерие вторгались даже в самые интимные стороны человеческих отношений. Бесконечные дружеские объятия, деланное сострадание, слёзы умиления и радости являлись привычной формой дружеского общения, в необходим мости и правильности которой все участники подобных отношений пытались уверить самих себя. В значительной степени такие странные для современного человека жизненные проявления были вызваны дефицитом внимания в семье и особенностями дворянского воспитания, когда ребёнок был лишён общества сверстников и дистанцирован от родителей.
Опять вспомним Герцена и обратимся к его воспоминаниям о своём детстве: «…товарищей не было, учителя приходили и уходили, и я украдкой убегал, провожая их, на двор поиграть с дворовыми мальчишками, что было строго запрещено. Остальное время я скитался по большим почернелым комнатам с закрытыми окнами…». Похожие строчки можно найти и у другого писателя, Огарёва: «Ни единого сверстника не было около; редко появлялись два-три знакомых мальчика, но я их больше дичился, чем любил…».
Стоит ли удивляться, что поколение «романтиков» возвело дружбу в ранг высшей добродетели, когда «сделаться достойным дружбы» считалось целью всякого молодого человека. Жуковский писал, что наиболее значимую похвалу для себя видел в выражении «истинный друг», и это неудивительно, ибо в дружбе, по мнению поколения романтиков, соединялись все лучшие человеческие качества. Притом необходимо отметить то важное обстоятельство, что интимный характер дружеских отношений вовсе не предполагал самораскрытия и нарушения личного пространства. Никакой исповедальности в общении друзей не было, всё сокровенное, все личностные переживания находили отражение исключительно в поэзии, и ни в переписке, ни в дневниковых записях мы не найдём даже тени авторского самообличения. Любой молодой романтик почёл бы такое душевное обнажение как утрату собственного достоинства. Зато сквернословия и злой иронии в эпистолярии той эпохи обнаруживается сколько угодно.
