В оконные стекла бьют капли дождя. Дождь моросит уже второй день, нудный, скучный осенний дождь. В квартире холодно, так как отопление еще не подключили. Лежу совершенно один, укутавшись в одеяло. Мне то холодно, то жарко. Голова болит настолько, что временами кажется, будто она вот-вот разлетится на тысячи мелких кусочков. Во рту господствует Великая Сушь. Это похмелье. Я молод и силен, мне 24 года, но в данный момент чувствую себя дряхлым стариком, умирающим в одиночестве, брошенным всеми близкими.
В квартире все лампы выключены, телефон тоже. Совершенное одиночество скрашивает только телевизор, который включен только для того, чтобы не было так страшно. Временами я впадаю в полудремотное состояние, оказываюсь именно в той сумеречной зоне, где сон и явь сливаются воедино. Перед глазами вырисовываются разные образы – вот передо мной румяная блондинка с добродушным лицом, этакая хохотушка из соседнего подъезда, каких тысячи в мире. Она могла бы быть матерью твоего друга, добрая и заботливая, пекущая каждые выходные пирожки с капустой, или школьной подругой твоей мамы. Вот она стоит и улыбается, и вдруг, лицо ее искажается, превращаясь в гримасу ужаса и боли, ее глаза выпучиваются, как надувные шары и лопаются, обрызгивая мое лицо кровью. По телевизору идет старый советский мультфильм, и невозможно понять сон это или явь. Мне страшно, я хочу проснуться, но не могу. Женщина стоит прямо передо мной. Из глаз струится кровь, рот искривился в беззвучном крике. Я тоже пытаюсь кричать, но не могу.
Наконец, я просыпаюсь в холодном поту от шума в подъезде – соседи гуляют опять. Вообще, говоря о доме, в котором я живу, можно сказать одно – возможно это самый пьющий дом во всем городе. Район, в котором расположен дом, считается одним из самых неблагополучных. Беспорядочно разбросанные многоквартирные дома, так называемые частично благоустроенные с удобствами на улице. Район, где помои и переполненные туалеты являются обязательной частью вида из окна. Любой оптимист, взирая такую картину каждый день, со временем превращается или в нудного ворчуна, или в алкоголика, которому все равно в каких помоях жить.
В свое время здесь пахло не нечистотами, а свежей древесиной новых домов. Березы шептались на ветру о том, что это новый престижный район и живут здесь добрые советские люди, которые каждый день бодро идут на работу и так же бодро возвращаются домой к семье, но время не пощадило ни дома, ни людей, ни те благоухающие березы – район постепенно превратился в трущобы.
Мультфильм завершился победой добра над злом, как всегда бывает. Никак не могу понять, как это я смотрел мультфильм во сне, я помню все до мельчайших подробностей, но, в то же время, не могу понять, откуда вдруг появилась женщина.
Думая об этом я прикладываюсь к чайнику с холодной водой. Некоторое время Великая Сушь во рту отступает и воцаряется Тихая Прохлада, но постепенно его величество Сушь возвращается и Тихая Прохлада испаряется. Я прикладываюсь еще раз к чайнику, но на дне остался лишь ржавый осадок со вкусом железа и хлора – Великая Сушь злорадствует.
Я вновь впадаю в непонятный сон. По телевизору идет старый советский фильм. Чувствую за шкафом у изголовья кровати, который служит еще и перегородкой, кто-то стоит. Я не могу повернуть голову, но каким-то образом я его вижу, как будто мои глаза полезли на лоб и смотрят на него. Картина не очень ясная, из-за шкафа видно половину человеческого силуэта… стоп – человеческого ли? В общем, стоит совершенно черная фигура в длинном балахоне. Воздух в квартире сгущается и становится тяжело дышать, более того, ощущается тяжесть воздуха, как будто на грудь положили каменную плиту. У фигуры нет лица – все совершенно черное, но я кожей чувствую его злобный взгляд. Некоторое время мы смотрим друг на друга – он несуществующими, я натянутыми на лоб глазами. В какой-то момент в его руках появляется что-то, и существо со злорадным смехом кидает в меня своей ношей. Я рефлекторно ловлю эту вещь. Это оказалось разлагающейся головой с проводами вместо волос. Я пытаюсь скинуть ее с себя, но волосы-провода вцепились в мои руки подобно щупальцам, обвив мои запястья. Голова смотрит мне прямо в глаза и кричит. В его глазах и крике столько боли и отчаяния, злобы и ярости. В крике ни одного слова, но чувствуется вся боль и злоба всех обиженных и униженных, невинно убитых, несправедливо осужденных всего мира. Я невольно чувствую себя виновным во всех грехах мира, чувствую вину за голодную смерть детей в Африке, за геноцид евреев, за всю несправедливость в мире. Голова клацает гнилыми зубами прямо у меня перед лицом. Я еле удерживаю ее. Еще немного и я сдамся, умру и буду расплачиваться в аду за все грехи живых и мертвых.
Просыпаюсь от стука в дверь. По телевизору продолжается фильм, который не прерывался и во время сна. Рефлекторно я встаю и иду к двери, шатаясь от бессилия. Смотрю в глазок и вижу старика-соседа, открываю дверь и впускаю его. Он здоровается и, что-то бормоча, проходит на кухню. После дежурных фраз типа «Как дела?» и «Что нового?» он из кармана достает бутылку «Столичной». Меня воротит от одного вида водки, и я отказываюсь. Старик говорит что-то о том, что клин клином вышибают и надо «подлечиться», но от одного запаха мой желудок выворачивается наизнанку. Я из вежливости достаю рюмку и ставлю перед стариком. Старик наливает себе рюмочку и выпивает, при этом делая такую страшную гримасу, что можно было бы подумать, что его заставили выпить уксус.
Старика зовут дядя Петя, и, неизвестно, сколько ему лет. У него совершенно седые волосы и потерявшие цвет глаза, лицо испещрено глубокими морщинами, а фигура настолько сгорблена, что иногда кажется, что он что-то ищет на полу. Я не знаю, был ли он женат, были ли дети у него. Обычно дядя Петя каждый месяц после получения пенсии заходит ко мне с бутылкой «Столичного». Он не любит говорить о себе, чаще ругает власть и нынешнюю молодежь – обычный одинокий старик, обделенный вниманием. В тот вечер я не выпил, и, старик принял на грудь больше обычного. Может поэтому, может потому что жить осталось недолго, он рассказал свою страшную тайну:
«В годы войны я был подростком. Отец и братья ушли на фронт и не вернулись – погибли. В 13 лет я стал работать в совхозе наравне со взрослыми. Да и взрослые были одни старики да женщины. Все добытое отправляли на фронт, сами жили впроголодь. Закон тогда был суров – нельзя было даже забить частный скот на мясо. Вдобавок к войне, наступила засуха и, как следствие, неурожай. Вся трава сгорела под палящими лучами солнца, а то, что осталось, погрызла саранча. Стало понятно, что многие не доживут до весны и эти прогнозы оправдались – люди настолько ослабли, что с каждым днем рабочих рук становилось все меньше и меньше. Многие умерли от голода. Самое страшное – никто им не мог помочь. Даже после смерти их не могли похоронить. Тела складывали в пустых домах, и после того, как в домах не оставалось места, поджигали. В нашей деревне сожгли 4 дома.
