Аксаков сыну Ивану: «Я теперь занят эпизодом в мою книгу: я пишу сказку, которую в детстве я знал наизусть и рассказывал на потеху всем, со всеми прибаутками сказочницы Пелагеи. Разумеется, я совершенно забыл о ней; но теперь, роясь в кладовой детских воспоминаний, я нашел во множестве разного хлама кучу обломков этой сказки…»
Тропинка, что живая, извиваясь между кустов, убегает сначала в редкие заросли, но чем дальше в лес, тем основательнее прячется в более густой чащобе. Побегав от нас, завела нас и вовсе в глухую чащу, где и пропала… Далее по тайге-матушке такой, какая есть в своём естественном виде, с чащами, буреломами и часто уже мшистыми поваленными деревьями. По рассказам бывалых людей, прежде чем войти, человек обязан был испросить позволения войти в лес, спрашивал ли Отец такое позволение, не знаю, но разговоры ходили. Видимо живут в глухомани леса свои доморощенные духи и гневаются намерению худому человеку похозяйничать в нём. Поверья, легенды, сказки – сколько всяких нравственных пособий для человека, бери, читай, пользуйся мудростью веками наработанной. Читает? Не уверен!.. Пользуется? Сомневаюсь!..
Отец прикрикнул на меня, чтобы держал расстояние, ветки, что он отгибал, разогнувшись, могут хлестануть меня по лицу. Так мы шли куда-то на Гороховскую. Эта местность, она через кусочек тайги простиралась на севере от Крутого. Местность так себе, ничего особенного, такая же, как и там, где жили мы. Так зачем мы шли?.. Что мы там забыли? но видимо Отец знал и упорно размерено шёл, пытался меня обучить шагу на дальние расстояния, но я что егоза, сначала вроде и как бы шагал, однако скоро позабыл и семенил как мог. Усталость уже чувствовалась, но Отцу не говорил, отругает и скажет, что напрасно не послушался его советов и приведёт свою вечную поговорку:
– Не горячись, не горячись…
Ох! уж эта поговорка его… Всегда и по любому поводу приводит её, поймал где-то на язык свой, теперь, где надо и не надо приводит, а главное приводит там, где мне именно и хочется «погорячиться», по его выражению. Не люблю! Попробуй сдержать себя, когда всё вокруг не просто интересно, а завораживающе и под каждой сваленной лиственницей наверняка живут какие-то существа, хотя знаю – не так, но верить-то хочется, вот и верю. А как иначе? Будет скучно в этой жизни. Я пробовал всё подвергнуть сомнению и проверять свои догадки. Получалось, что ни в одном углу ничего загадочного не было… Я же всё равно надеялся, всё равно мысленно представлял всю необычность того места, которое обследовал, а в итоге – ничего!.. Да разве ж так интересно жить? вовсе нет! Вывод какой? Правильно! надо верить в то, что там что-то есть, и я заставлял верить. Правда! попробуйте и убедитесь, что жить становится совсем интереснее. Мир приобретает дополнительные краски и начинает проявляться в нём своеобразный вкус и интерес… Верьте…
И вообще взрослые люди почему-то становятся не интересными, может, я что-то не понимаю, но весь опыт моей, правда ещё не длинной жизни говорит о таком.
– Не горячись, не горячись…
Да может в этом самом «горячись», как в кулак и собран весь интерес ребёнка, все эмоции, чувства, наконец, здесь возможен порыв, полёт мечты, всяких фантазий и вообще всего, чего я ещё не знаю, или не успел увидеть. Как они не понимают, что маленький человек тоже человек и у него своё мировосприятие, своё… Не такое может быть как у взрослых, но своё, совсем такое маленькое и детское. Малюсенькое, но оно красивое, цветное и звучит!
Однако совсем я увлёкся, убежал в осуждение взрослых, а такое нельзя делать… Так Мама и говорит, мол, осуждать никого нельзя… А я вроде и не осуждаю, я их просто не понимаю…
Тропинка среди чащи совсем исчезла из жизни леса, далее мы шли уже по девственной дремучей и буреломной тайге. И всё бы хорошо, но я упросил Отца нести за плечами ружье, хотя оно одноствольное, но тяжести с каждым километров всё прибавляющейся. Отец не забирал его у меня, а посматривал, когда я сдамся и отдам ему. Я это видел, меня не обманешь, а потому нёс мужественно, пытался ловко пробираться сквозь кусты и буреломы, но как бы не хорохорился, всё одно начал основательно уставать. Наконец, выйдя на полянку, залитую солнцем, Отец промолвил долгожданное:
– Баста, привал. Костёр жечь будем? – ещё спрашивает про костёр, про моё любимейшее занятие, сидеть возле него и глядеть на пляшущие протуберанцы огня…
– Конечно, будем! Смотри сколько валежника, щас-с соберу.
Я натаскал сухих ветвей, во множестве разбросанных вокруг, помог Отцу сложить дрова шалашиком. Он настрогал ножом щепы и через пару минут костёр пылал вовсю, потрескивал, обдавал горячей волной. Из рюкзака были вынуты нехитрые съестные припасы, а это хлеб, яйца варёные и сало… Сало? Я же не ем сало? Но вид скворчащего на огне поджаривающего сала заставил меня жадно сглотнуть слюну. Отец подал мне кусочек хлеба, смаженного растительным пахучим маслом и посыпанного «солькой», а на него сверху водрузил ещё шипящий кусочек подвяленного на огне сальца. Салом уже не назовёшь то, что получилось в результате действия такой стихии, как огонь. Сало то, вы знаете уже, я не ем, а вот сальце? Отец так и назвал его, умолол за обе щеки и ещё попросил…
«Солька», как много разных слов их детства осталось в памяти, пусть неправильных, не литературных, но в них жива память о тех людях, что бок обок шли по дорогам моего детства. В них есть энергия моих родителей, что так просто, по милому называли какое-либо слово. Я порою забываюсь и прошу своих детей принести мне, чтобы вы думали – тубаретку, да тубаретку, вместо того, чтобы назвать правильно табурет. Они вскидывают на меня недоумённые взгляды, пытливо смотрят и думают, почему так искажено слово, я объясняю… И сколько таких неправильностей случается и почему-то всё чаще они слышатся, может поэтому, по одному слову возвращаюсь в детство, в воспоминания о нём… Для одного «солька», для другого целый мир, где присутствует всё, и голоса, и запахи, и вкус, и даже свои напевы народные…
Господи!.. Да я совсем забыл о Шарике, как я мог?! Он ведь подле нас был всё время, правда крутился от куста к кусту, сначала метил, а потом, по-видимому, устал и просто обнюхивал, присматривался, фыркал отчего-то и убегал в чащу на какое-то время. Скоро возвращался… Неутомимый друг мой, ласковый, облизывающий меня, когда меня долго рядом не было, быстрый на зов, стоило только мне позвать его, он стремглав мчал… Так вот Шарику тоже достался хлеб, без сальца, но уж какими глазами смотрел он на Хозяина, смотреть было жалко. Готов был даже «задрать» медведя, уж такая нетерплячка случилась… Если свисала слюна, то ловко подхватывал её своим длинным розовым языком и жадно сглатывал… Так хотелось поесть!..
