Начну с того, что по общему мнению моих родных и близких в свои двадцать два года я неожиданно оказался не столько обладателем, сколько пленником не самого лучшего хобби – увлечения философией и, естественно, благодаря ее безмерному и бессистемному изучению страдал от кажущейся собственной неполноценности, логического тупика несовершенной мысли, уязвленной гордости раба, овцы, которую пасут, ничтожной значимости личности в чудовищном круговороте космических сил…, и прочих подобных глупостей. В общем, цветущий весенний сад изрядно напуганный легким утренним заморозком.
Такое чересчур затянувшееся, неприятное состояние юношеской мировоззренческой рефлексии не могло продолжаться бесконечно. Что-то должно было измениться. Что-то ждало своего часа, что бы измениться. И оно изменилось.
Я написал об этом книгу. Но разве я один? Разве долгими вечерами над ней трудился я один и разве не трудились со мною вместе вы, мои друзья?
И ты, радостный и беспечный май, то игривый, то задумчиво-меланхоличный, с дивным взором наивных, голубых глаз ребёнка свято верующего во исполнение всех своих сокровенных мечтаний; май, месяц светлых надежд, ведь это ты сказал мне: «Садись и пиши!»?
p. s.
Без сомнения, искушенный читатель улыбнётся прочитав, поскольку то, что претенциозно названо автором книгой, всего-навсего скромный, небольшой литературный этюд. И огромное спасибо за великолепные краски для него: Луцию Аннею Сенеке, Фридриху Ницше, Александру Блоку, Николаю и Святославу Рерихам, Джидду Кришнамурти… и многим ещё!
Глубокой летней ночью стальная змея скорого поезда «Москва- Владивосток» с грохотом и лязгом неслась по Русской равнине. Все окна были темны, светилось лишь одно и, бесшумно летящий рядом незримый ангел смотрел в него и видел, как в купе, за маленьким столиком сервированным в традиционном железнодорожном стиле пустой бутылкой «Мартини», коробкой конфет и стаканами давно выпитого чая, сидели и разговаривали двое.
Один из них был я.
Свежий ветер через приоткрытое окно зло трепал занавеску, гоняя по углам табачный дым, монотонно стучали колеса.
– Знаете, – задумчиво произнес мой собеседник и я отложил в сторону недокуренную сигарету, – полная свобода – это ненужность, неприкаянность, пустота. Тоска и скука. Как игра без правил бессмысленна, как бессмысленна сладкая, ничем не ограниченная в вечности жизнь, так и свобода. Философы гоняются за ней нелепо и безнадежно, как собака за своим хвостом. Напрасный труд… Кстати, как вы к ним относитесь?
– К философам?
– Да.
– Пошли они ко всем чертям!
– Бог мой! Так далеко!? Святой Григорий Палама, моли небеса облегчить участь этих несчастных ведь, что ни говори, жизнь без свободы – ничто.
– Свобода и неразрешимое противоречие формальной логики: шумит ли лес, когда его никто не слышит?
– Ого, Саша, вы меня приятно удивили! Вижу разговор у нас начинается серьезный, но а posteriori – исходя из опыта, одна ласточка не делает весны, поэтому… ап!
Профессор достал из кейса бутылочку безупречного «Шато Лафит» и
уверенным движением наполнил стаканы:
– Моя очередь угощать.
Подарок виноделов из Бордо оказался как нельзя кстати. Его благородство, нежный вкус, изысканная красота букета совершили невозможное и едва сдерживающая докучную зевоту, совсем уже собравшаяся покинуть нас муза Дорожных Разговоров благосклонно осталась.
– Чудное вино, Саша, но те невероятные события, произошедшие со мной однажды, о которых и хочу поведать вам, стократ чудесней. Если есть желание слушать, то, пожалуй, начну эту историю с назидания одной замечательной восточной притчей; иной раз нет-нет да и начинаю с нее в преамбуле лекции своим студентам. Пусть и нам она послужит камертоном к дальнейшему. Итак, представьте – в давние стародавние времена на севере Индии, в окрестностях царственно своенравной Брахмапутры, когда предвечернею порой, на излете долгого дня раскаленное солнце медленно, нехотя опускалось за острые пики Гималаев, в который уж раз собираясь растопить дерзко сверкающий лед их вершин, а листья изнуренные дневной жарой падали на землю, вот тогда и взял Будда в руку горсть сухих листьев и спросил своего любимого ученика Ананду, есть ли еще листья кроме тех, что у него в руке. Отвечал ему Ананда: «Осенние листья падают повсюду, и их не счесть». И сказал Будда: «Вот так и я дал вам малую горсть истин, но кроме них есть неисчислимое множество других истин, и их тоже не счесть».
– Э, Николай Иванович, издалека подходите, – я поудобней устроился на полке. – История то, видно, не проста?
– Простое… сложное… Что есть дальнее, что есть ближнее? Разве все так однозначно? Где мерило их? Как приблизив одно не упустить другое?
– Легко! Поменьше думать и… побольше наливать?
– И-и-и, золотце мое, – профессор предостерегающе покачал пальцем, – существует единственная возможность узнать историю до конца – не перебивать!
– Согласен.
– Тогда продолжим, ab imopectore – с полной искренностью, от души, не боясь насмешек и злословия. Потаенное – случайному попутчику. Кому ж еще? Печаль сердца моего – матушка Русь! Есть ли еще под небом такие края, где вагонные откровения вместо исповеди?
Чуть задев своим крылом город, веселая июньская гроза, громыхая и сверкая, умчалась за реку, на заливные луга. Я сидел на открытой площадке нижегородского бара «Tiffani», над Волжским откосом, наслаждаясь свежестью и неизменным утренним кофе. Последние грозовые флюиды прозрачными искрами носились в воздухе и еле уловимый запах электричества обволакивал всё вокруг будоражащим воображение романтическим флером. Часы показывали девять тридцать, а мне было тогда двадцать пять.
День начинался превосходно и городскую сюиту ничуть не портила излишне громкая, на мой взгляд, беседа двух посетителей за столиком напротив. Лицо человека в старомодном черном сюртуке, сидящего ко мне спиной, я не разглядел, а вот другой: с чертами восточного мудреца, длинной, седой бородой, раздваивающейся книзу, в нелепого покроя рубахе навыпуск и не к месту надетой круглой, бордовой шапочке – показался знакомым… странно знакомым.
– Если мы заглянем в среду людей обеспеченных, образованных, то здесь точно также мы увидим картину упадка, принижения умственных интересов и всеобщего измельчания личности, – быстро и убежденно, тоном преподавателя, внушающим азы науки школярам, говорил тот, кто сидел ко мне спиной. – Все чаще начинает встречаться тип человека, поглощенного всецело денежными делами: в погоне за наживой он не знает покоя, он стыдится отдыха, испытывает угрызение совести, когда мысль отвлекает его от текущих забот дня. Страх перед бездельем, беспрерывная тревога накопления богатств и заботы о хлебе насущном грозят убить всякое образование и высший вкус. Мы постепенно утрачиваем чувство формы, чутье к мелодии и ко всему прекрасному. В отношениях между людьми господствует деловитость и рассудочная ясность; мы разучились радоваться жизни; мы считаем за добродетель «сделать возможно больше в возможно меньшее время». Когда мы тратим время на прогулку, беседу с друзьями или на наслаждение искусством, мы уже считаем нужным оправдаться «необходимостью отдыха» или «потребностями гигиены». Скоро самая наклонность к созерцательной жизни войдет в презрение.
