Суббота. Выходного не получилось. В пять часов утра пришёл посыльный, принёс записку о срочном вызове на аэродром. С самого утра всё складывалось как-то не так. Началось с того, что в столовой официантка Тамара нагрубила, обозвала кобелём блудливым и отказалась завернуть с собой бутерброды с куриным паштетом и хлебом, которые мы всегда брали с собой, когда улетали надолго. Вот так просто ни за что ни про что – женатого человека. Может быть, перепутала с кем? Странно всё это как-то.
Потом я неудачно свалился с самолёта, когда снимал чехлы с двигателей. Сняв чехлы, я, как всегда, лихо прокатился на заднице по кабине самолёта, с плавным переходом на обтекатель локатора. А вот приземлился неудачно – не успел оттолкнуться от обтекателя и приземлился не на ноги – как положено, а на руки, да ещё больно ударился правой щекой о стоящую рядом стремянку. Настроение совсем испортилось. Было обидно и больно, хотелось закурить, но сигареты я забыл дома, а просить ни у кого не хотелось.
Правый двигатель с первого раза не запустился, завис в самом начале, и пришлось выслушивать от командира всё, что он думает об особенностях эксплуатации техники в летний период.
Вот в таком упадническом настроении пребывал я, когда мы наконец-то опробовали двигатели, взяли груз и взлетели. Двигатели работали ровно. Лететь было недалеко, и я начал потихоньку успокаиваться.
Вышли на точку в Укурее и стали заходить на посадку. Прошли дальний привод, приготовились к посадке. Я выпустил шасси и фары, проверил остаток топлива, работу двигателей и показания приборов. Всё работало и крутилось, как положено. Прошли ближний привод, полоса отчётливо просматривалась и приближалась, штурман начал отсчёт высоты и скорости. До начала полосы уже оставались считанные метры, и тут с левой стороны на полосу с одной из вспомогательных рулежек вылетел топливозаправщик. Он оказался как раз в том месте, где колёса самолёта должны были коснуться полосы. Экипаж работал спокойно, каждый выполнял свои обязанности, которые у каждого разные, но все вместе как раз и обеспечивают работу машины. Сработали мы чётко. Командир рявкнул так, что, казалось, заглушил голосом звук работавших двигателей: «Взлётный». Наверное, мои руки, до этого спокойно лежавшие на рычагах управления двигателями и ждавшие другой команды «За проходную», сообразили раньше меня. Я мгновенно переместил РУДы (рычаги управления двигателями) вперёд – на взлётный режим – и стал ждать, когда же двигатели наберут необходимую мощность. Секунды тянулись медленно, командир уже вытащил штурвал на себя, а машина всё ещё продолжала снижаться. Наконец двигатели натужено взревели и самолёт рванул вперёд и вверх. Мы прошли буквально в нескольких сантиметрах над топливозаправщиком и умчались на второй круг. Доложили руководителю полётов о происшествии, да он и сам всё прекрасно видел. Пока мы, сделав круг, вновь зашли на посадку и наконец-то благополучно сели, пьяный солдат, который, пользуясь отсутствием командиров, отправился на топливозаправщике в посёлок за очередной порцией спиртного, был благополучно пойман и доставлен по назначению. Мы выгрузили груз, получили добро и отправились дальше.
Прошлись по Бермудскому треугольнику. (Так у нас называли аэродромы: Степь, Чиндант и Безречная, расположенные в получасе лёта друг от друга). В Безречной пообедали в столовой у истребителей и стали ожидать пассажиров, которые находились на каком-то совещании. После обеда припекло так, что над бетонкой стояло марево, а на рулёжные дорожки страшно было становиться, казалось, можно обжечь ноги прямо через туфли. Спрятались от пекла в тени под крылом самолёта, здесь было не так жарко, как в самолёте, который раскалился как сковородка на плите. Осматривая шасси, я заметил, как из-под гайки подшипника колеса правой стойки шасси вытекает смазка. Вообще-то НК-50 очень тугоплавкая смазка, но жара и манера постоянного подтормаживания при рулении, которой отличался наш командир экипажа, сыграли свою роль. Мой совет быть поаккуратнее с тормозами он проигнорировал. Загрузив человек 40 пехоты и какие-то ящики, вырулили на взлётную полосу. Разбег проходил тяжело двигатели, как будто устали и никак не хотели поднимать перегруженный самолёт в воздух. Наконец в конце полосы он с трудом оторвался, и в этот момент под правой основной стойкой лопнул пневматик. Рвануло так, как будто взорвалась граната. Пехота, плотно сидевшая в грузовой кабине на откидных сидениях вдоль бортов самолёта, шарахнулась от иллюминаторов правого борта так, что изменилась центровка и пилотам пришлось попотеть, чтобы выровнять самолёт. Шасси я убирать не стал, сходил в салон, осмотрел через иллюминатор колесо. Увиденное не радовало. Пневматик разлетелся вдребезги. Покрышка лопнула в момент отрыва и, видимо, успела помотыляться по бетонке, на диске висели клочья изорванной резины. Попытался успокоить пехоту, сказал, что ничего страшного, такое, мол, случается чуть ли не каждый день, но вряд ли мне кто-нибудь поверил. Правый ряд сидений опустел, все сгрудились в середине салона, рассевшись на ящиках и сидениях левого борта. Пришлось прибегнуть к проверенному методу. Запустил в салон бортмеханика Витю, и тот потихоньку уговорил всех вернуться на места. Бортмеханика оставил в салоне, чтобы он следил за порядком, а сам отправился в кабину готовиться к посадке в Чите, к которой мы уже подлетали. Посадку, как и ожидали, дали на грунтовую полосу сходу без захода по коробочке. Командир посадил самолёт мастерски, так что пассажиры ничего не почувствовали. Вдвоём с правым лётчиком они держали его с небольшим креном на левую стойку, и правая почти не касалась полосы, только в конце пробега немножко потрясло, когда скорости уже стало недостаточно для того, чтобы удерживать колесо во взвешенном состоянии. Резина пневматика отлетела полностью, тормозной барабан покорёжило так, что снимали его потом по частям с помощью кувалды. На взлётной полосе была видна отчётливая борозда длиной метров 50, а в конце пробега самолёт ещё и развернуло вправо градусов под 45. Пехота, после того как опустили рампу, ломанулась как стадо испуганных коров, и через пять минут их уже и близко не было, даже ящики свои забыли, и они ещё несколько дней лежали в самолёте, а затем на стоянке. Командир и правый лётчик смылись как бы докладывать о происшествии, помощи нам ждать было неоткуда, так как в субботу, как правило, работали только до обеда, и мы: радист, штурман, бортмеханик и я (борттехник) – до ночи возились с заменой колеса. Пилотов мы простили. А за мастерскую посадку они ещё и получили благодарность от командира части. Ну а технари, после того как поставили самолёт на стоянку, накачались по полной программе, благо, на следующий день от вылетов нас освободили. Вот только закуска в этот вечер была слабовата – галеты и шоколад, который расплавился и собирать его пришлось ложкой. А в понедельник утром в столовой официантка Тамара встретила наш экипаж как ни в чём не бывало радостной улыбкой и даже принесла по два стакана яблочного сока, а бутерброды заботливо положила в целлофановый пакет – кто их поймёт, этих женщин, чего ей в субботу не понравилось?
