Сон был пугающим и не отпускал. Испуганно очнувшись, он словно наяву продолжал видеть тот кошмар, что заставил его проснуться, чтобы избавиться от морока. Обычно это срабатывало, но только не сейчас. Перед глазами стояло его собственное лицо, отражавшееся в растрескавшемся зеркале так причудливо, что ему было страшно от того, во что он в отражении превратился.
Он видел свою злую версию, когда все темное и злобное проступило в нем наружу, превратив его в безжалостного убийцу с кривой усмешкой и ледяным взглядом. Отражение то рассыпалось на отдельные куски его лица, искаженные злобной радостью, то собиралось внутрь. Но самой страшной частью кошмара были именно не мигающие глаза, пристально разглядывающие его настоящего, словно увидевшие его впервые и удивившиеся тому, что он, настоящий, совершенно не совпадал с тем приснившимся, которого сам же и увидел в расколотом зеркале.
Надо сказать, что кошмары, подобные этому, когда-то Диме Бзикадзе, на заре его творческой молодости снились, порождая в нем смутные сомнения о своем настоящем призвании. Но это было 30 лет назад, когда он учился в Строгановском училище и мечтал стать художником. Последовавший за этим развал Совка и мутные 90-е превратили его в арт-дилера и владельца небольшого антикварного салона, заставив забыть о собственном творчестве как о чем-то глубоко чуждом его истинной природе. Дима тогда открыл в себе талант мошенника и продавца одновременно, что позволило ему относительно безбедно существовать в обществе постсоветских нуворишей.
Он нашел свою нишу в этом новом, дивном мире и был вполне собой доволен, пока не случился этот проклятый сон, всколыхнувший глубины его души и пробудивший воспоминания об упущенных возможностях своей молодости. У него тогда была возможность уехать в Америку и стать там художником, но он от этого шанса решительно отказался.
…Однажды в полдень, когда муравейник головинской пивной становился особенно оживленным, а хмельные разговоры рокотали, то и дело переходя на более высокую ноту, внутрь вошла высокая брюнетка в бордово-красном брючном костюме. Безошибочно отыскав Диму в разношерстной толпе в основном не очень свежих личностей, оживленно обсуждавших мировые проблемы за очередной кружкой пива, поинтересовалась, не он ли Дима Бзикадзе, знаменитый художник-фекалоэскпрессионист.
Заданный вопрос был Диме одинаково лестен и обиден. Так что он уточнил, что это за демон-искуситель интересуется им в интимно-ответственный момент первого утреннего опохмела.
Брюнетка, ничуть не смущаясь ни видом Димы, ни его окружения, представилась Сарой Лилит из Америки, очень желающей заказать ему серию полотен для организации его персональной выставки в Нью-Йорке.
Слова о Нью-Йорке и о персональной выставке в Штатах подействовали на Диму просто магическим образом: он уже давно, как всякий родом из Совка, мечтал перебраться на Запад на ПМЖ. И тут же пообещал неведомой даме продать душу и сердце, а заодно и всё свое искусство, если она ему это организует.
– ОК, – произнесла загадочная Сара, – заключим стандартный контракт, где факт данной сделки оформим юридически. Вы получите ПМЖ и деньги – а я вас и ваше искусство.
Нечего и говорить, что Дима был на всё согласен. Сделку оформили у этой самой С. Лилит в офисе в тот же день, заверив у городского нотариуса и в американском посольстве.
Через месяц Дима ровно в полдень стоял на Манхэттене и смотрел на Эмпайр-стейт-билдинг, не совсем понимая, сон ли это, похмельный бред или же явь. В заднем кармане брюк лежала грин-карта, в бумажнике – пятьсот долларов на мелкие расходы. Дело оставалось за малым: намалевать холстов сорок или пятьдесят всё тех же срущих и блюющих мужиков, как обычно, и получить деньги, обещанные по контракту.
И вот тут-то Дима и столкнулся со своей первой по-настоящему серьезной проблемой: он никак не мог начать работать. Нет, держать в руках кисть он не разучился, да никого, собственно говоря, и не интересовало, рисует он красивые с точки зрения пропорций человеческие тела или малюет пикассообразных уродцев, плоды больной фантазии. Физическая немощь охватывала Диму всякий раз, когда он брал кисть и подходил к чистому холсту с желанием ну хоть что-то изобразить. С горем пополам он кое-как одолел две картины за два месяца и почувствовал, что сломался.
День открытия выставки приближался со скоростью курьерского поезда. А Дима тупо сидел в огромной мастерской на пятом этаже в районе Ист-ривер и ничего не мог сделать. Куратором его выставки был некий старичок из евреев-антикваров, который выехал в Штаты с семьей в семидесятые и сделал первоначальный капитал, торгуя тульскими самоварами, палехом, хохломой и прочими продуктами мелкого кустарного промысла индустриального Союза. Он-то и посоветовал Диме снять творческий ступор с помощью темного языческого ритуала, который практиковали латиносы квартала.
– Подзарядитесь их энергией, с чем-то новым познакомитесь. Всё-таки другой этнос, другая культура, другой голос крови, – произнес еврей несколько печально-картавым голосом с участливым сочувствием, глядя на горе-художника темно-карими, почти черными влажными глазами восточной красавицы. – Авось это вам поможет, откроете в себе новые источники таланта.
Дима сходил – и ему действительно на первое время помогло. Он смотрел на кровь петухов, которым живым отрывали головы (этой кровью, еще теплой, окропляли присутствующих), слушал глухие ритмы и вакхические выкрики, участников ритуала, которые корчились от спазмов экстатического оргазма – и это чудесным образом подействовало.
Внутри художника словно заработала динамо-машина и стала выдавать неконтролируемую разрушительную энергию. Ее Дима лихорадочно выплескивал на холсты в виде месива из уже известного говна, крови и кусков тел. Месиво складывалось то ли в натюрморты для людоедов, то ли в изображение содомских актов между вурдалаками и лошаками.
Успех выставки был просто оглушительный. Все картины продали в первые же дни, а миссис Сара Лилит организовала крупную публикацию в журнале «Art report» о Диме и ввела его в круг нью-йоркской богемы. В нее входили дети эмигрантов из бывшего соцблока и всяческие маргинальные личности со всего света, которые тем или иным образом оказались на крыше здания артистического мира…
Все утро Бзикадзе старался ни о чем не думать, чтобы избавиться от неприятных переживаний, навеянных сном, готовя себя к выходу в свет и просматривая новостные каналы на ютюбе. Но его не отпускало ощущение, что за ним кто-то следит. На душе было неспокойно, словно его должны были разоблачить. Несколько раз он ощущал на себе чей-то пристальный взгляд, от которого у него бежали мурашки по спине, но когда оглядывался, ничего не видел, кроме своего отражения в многочисленных зеркалах, развешенных по стенам его квартиры.
