Дорогие читающие поэзию!
В этой книге – стихи, написанные в Израиле.
Тридцать лет назад я приехала сюда, и совсем другая жизнь развернулась передо мной. Не похожая на прежнюю – и все же неуловимо совпадающая, ведь это та же я – мысли и чувства, стремления и вера, – все то, что составляет человека. Надеюсь, стихам удастся рассказать больше о неизменном и развивающемся, дороге и окружении, о ландшафтах, отношениях, приметах времени и места, пропущенных сквозь собственное видение, облеченных в слова родного языка.
Жизнь в стране, в иной реальности – это прежде всего освоение языка этой реальности. Так стал близок и иврит, возникли стихи и переводы – на русский и с русского, так вышли в свет и – смею надеяться – появятся книги не только переводные, но и рожденные на иврите. Книга – всегда ребенок, всегда творение любви, как написала израильская поэтесса Йона Волах.
За эти годы много всего произошло – вот оно, перед вами.
Ad libitum означает “по собственному усмотрению”. Именно так.
Моя величайшая благодарность и память – ушедшим в иные миры людям:
Освальду Даниэлю Руфайзену, священнику, как он себя называл – “служителю человека”,
Вере Горт, поэту и переводчику,
Якову Когану, поэту и барду,
Александру Вогману, книжных дел мастеру.
Бесконечно признательна:
Эвелине Ракитской, прекрасному поэту и издателю поэзии, благодаря которой эта книга увидела свет.
Илье Спиваку, многолетнему другу, музыканту и моему неизменному первому читателю, внимательному и взыскательному к своему “другу стихотворцу”.
Лане Тейхерт, читательнице первых моих стихов, и по сей день не оставившей это занятие – как будто и не прошло стольких лет!
Борису Ланину, мастеру высокого искусства литературоведения, так много и хорошо написавшему о прозе и не оставившему без внимания и интереса мои стихи.
Давиду Альтману, замечательному барду, поющему мои стихи и переводы на двух языках.
Хомуталь Бар Йосеф, израильской поэтессе, любящей и знающей русскую поэзию.
Вике Братт, как всегда.
Трем моим любящим дочкам Ане, Маше и Алене.
Без вас другими были бы стихи…
У Ольги Агур нередко повторяется в стихах сакральный срок – сорок лет. А если нашей дружбе уже больше сорока лет? Как написать о стихах авторки, которую я помню 16-летней девочкой, поступившей одновременно со мной в институт? Не хочу я писать «объективно», да и не умею, наверное. Оля тогда еще помнила белорусский (надо писать “беларуский” после августа 2020, я пока не привык) язык, рассказывала, что может объясниться с бабушкой из самой заброшенной деревни. Была школьницей-школьницей, словно случайно оказавшейся в университете, занималась фехтованием, училась на все пятёрки, пока мерзкая тётка-шовинистка, за время московской аспирантуры так и не избавившаяся от резкого акцента, не поставила ей тройку – чтобы красный диплом не давать: а то своим не хватит, из родного сельского района… Впрочем, пятёрки и потом сыпались – инерцию книжного образования нелегко остановить. Пожалуй, из всех студенческих влюблённостей самая преданная досталась Бахтину: его мениппею она пыталась отыскать даже в “Мастере и Маргарите”.
Открывая этот сборник, я боялся увидеть ностальгические стансы: город у моря, трали-вали, наша нация бакинцы, чинары-арбузы, седой Каспий и прочая чушь. Не было такой нации. Мы хорошо знали свою национальность, а кто забывал на мгновение – тому быстро напоминали. Чинары я впервые только в Калифорнии увидел… Тот город выплюнул нас и не заметил, меня раньше, её – чуть позже, когда славные войска непобедимой советской армии прошлись огнем по улицам, опустевшим после трехдневных погромов. Словно не было. Точка на карте. Остались только могильные камни. Даже друзья – кто в Иерусалиме, кто во Флориде, кто в Мюнхене, кто притаился в Москве… Оля – в Хайфе. Стихи её – о новом мироощущении. Вот я прожил всю жизнь в меньшинстве. Я знал, что за меня – я сам. И за моим ребёнком – тоже я. Мы – вечное меньшинство. Оля живёт в своей стране. Она уже тридцать лет не меньшинство. Если и есть у неё это чувство – то это самоощущение культурного меньшинства, окружённого работягами, лавочниками, и проч., ах, да, ещё айтишниками, как же это я позабыл. Её самоощущение, которым напоена книга, – ощущение поэтического источника посреди жаркой пустыни.
Впервые я услышал её стихи на творческом вечере в доме культуры завода имени Лейтенанта Шмидта в Баку. Никогда не был там прежде, хотя проезжал мимо него всё детство: утром – в 27-ую школу, после уроков – обратно. В Баку народ стихами не баловался. Как-то раз я попал на заседания поэтической студии Владимира Кафарова и ушёл оттуда с нехорошей улыбкой, которую только и могло вызвать зрелище самовлюблённых малограмотных болванов с самым самовлюблённым во главе. Олины же стихи в этом ДК – нет уже в Баку ни этого завода, ни ДК, ни первой советской электрички Баку-Сабунчи, дребезжавшей рядом – звучали радостно, сквозь них светило солнце и куролесил летний бакинский ветерок. В этих стихах и тогда, в бакинском прошлом, которого словно не было, была искренность, культура, зрелая поэтическая техника, которая рождается вместе с человеком и которую не вытравить и не вырастить никаким “Цехом поэтов”.
В те годы Евгений Евтушенко взялся прославлять маленькую девочку, которая просыпалась ночью и в слезах бормотала стихи. В этих стихах было неутолённая страсть сорокалетней женщины. Девочке было восемь лет, а маме… Ну, в общем, понятно. Стихи Ольги Агур, представленные в этом сборнике, написаны молодой яркой женщиной, о ком бы она ни писала. В них есть взгляд изголодавшейся по жизни души. Так и надо: пока мы не наелись жизни – мы бессмертны.
Борис Ланин,
профессор, доктор филологических наук
(Познань, Польша)
Илюше, с любовью
Идет Господь по Иерусалиму,
пьет воду, насвистывает, гладит пса,
и в зеркальцах покрывал незримо
лик Его отражается.
Холь-а-моэд, Махане Йегуда,
лужи, крошки мацы, апельсинная мякоть,
воздух дрожит в преддверии чуда,
сердце сжимает, и не заплакать.
Это хамсин, пятьдесят дней в году,
небо из серого сквозняка,
пыль и песок, местный недуг,
лучше не будет пока.
Христос идет по Иерусалиму,
в джинсах из гмаха, в рубахе драненькой,
мимо солдат и туристов, мимо
халатов, штраймлов, газет и пьяненьких,
глядит на чашку в потеках кофе,
на руку с номером на предплечье,
на рваное небо, на детский профиль,
на все ранимое, человечье.
Толпа пыхтит, остановок много.
Скользят ступеньки на Долороза.
Араб с тележкой зовет подмогу.
Приезжий курит, глотая слезы.
Солдатка пробует дозвониться,
кричит в мобильник – плохая связь!
движенье, свет, пустота и лица,
и птица садится в грязь.
